Аркадий вглядывается куда-то в даль. Я неуверенно посматриваю на других бойцов.
Потом Аркадий обернулся к Саше и ткнул пальцем вправо, в какую-то кучу, темневшую вдали.
– Шёб я пропал, – проскрипел он, – если в этой соломе не сидят минимум две жабы с автоматами.
– Какая ж то солома, то сено, – с презрением сказал Саша.
– Это особой роли не играет, – сказал Аркадий и пополз вперед, придерживая пулемет.
Гигант смотрел ему вслед с явным волнением.
Тощее змеевидное тело Аркадия ловко извивается между неровностями почвы. Иногда оно пропадает за холмиками и буграми. Потом появляется снова. Вот он; замер, прильнул к земле, сливается с ней. Глаза устают смотреть на него. Перестаешь понимать: Дзюбин это или кочка? Но нет, кочка двинулась. Саша отвернулся, он не мог смотреть. Он только изредка спрашивает:
– Ползет?
– Виден.
– Виден?
– Ползет.
А потом вдруг сосед сказал:
– Больше не виден.
И действительно, Аркадий пропал. Люди посмотрели друг на друга с значительным видом, – знаете этот взгляд, когда все понятно без слов?
Саша приподнялся, забыв о пулях, визжавших над головой.
– Да вот же Аркадий! – крикнул Саша.
И верно! Это его долговязая фигура у самого стога. На фоне заката все так четко. Мы видим, Аркадий делает два резких движения рукой.
– Гранаты бросил! – задыхаясь, шепнул Саша. Два взрыва! Черный столб дыма закрывает солнце.
Стог горит. Из него выбегают три силуэта в коротких куртках с автоматами в руках. Аркадий припадает к пулемету. Очередь, молниеносная, мастерская, – и немцы валятся.
Рудой ведет нас вперед, и мы бежим к деревне, стреляя, и связисты бегут за нами, пригнувшись, разматывая катушки.
Скоро околица. Новый шквал огня. Мы залегли. Огонь хлещет из-под домов. Немцы подрылись туда, у них там, оказывается, блиндажи. С чердаков они стреляют тоже. Появился Аркадий. Лицо его в копоти. Рукавом он стирает пот и еще больше размазывает грязь по лицу. Только глаза блестят чисто и весело. Саша ползет к нему. Аркадий устраивает свой пулемет на гребне воронки от снаряда.
– Что не взял меня давеча? – сурово говорит Саша и располагается рядом с ним.
Аркадий не отвечает. Он ушел в работу. Он стреляет с такой же страстью, как и поет или ссорится. Дуло его пулемета некоторое время подрагивает, как нос легавой на стойке Аркадий словно вынюхивает цель. И вдруг дает очередь. Полуобгорелая изба слева смолкает.
А Аркадий уже на новом месте, у остатков плетня, когда-то, видимо, огораживавшего поле. Мгновенно втыкает он сошки пулемета в землю и снова строчит. При этом он крякает и что-то бормочет сквозь стиснутые зубы И если прислушаться, то можно разобрать:
– Вот тебе за Дерибабушку, зараза. Вот тебе за памятник Пушкину… На, кушай…
Саша лежит рядом и басит:
– Два пальца вправо… Так. Точно.
К плетню тем временем подползает с новыми дисками подносчик патронов Галанин, ленинградский студент из добровольцев. На юном лице его изумление: «Где Аркадий?»
А Аркадий с Сашей опять на новом месте, у кучи бревен. Он поминутно меняет позиции. Он стреляет то короткими очередями, то длинными, то одиночными выстрелами. Он находит цель по вспышкам, почти незаметным сейчас, при дневном свете, по едва уловимым шевелениям за углами домов, по слишком желтому цвету травы, маскировавшей бойницы и давно засохшей, а иногда просто по звуку. Найдя цель, он вламывается в нее своим огнем с быстротой почти непостижимой. Каждая его очередь поджигает дом, прошибает укрытие, настигает перебегающих немцев, валит их, косит, каждую очередь он сопровождает своим яростным бормотаньем про какие-то улицы, бульвары, морские купальни, ресторанчики, про дорогие его одесскому сердцу скалы Ланжерона и белые акации Пале-Рояля.
Внезапно с другого края деревни взлетает ракета. Она рассыпается в вечереющем воздухе белым огнем. Задравши головы, мы смотрим на нее. И в ту же минуту мы слышим пальбу и крики «ура». То пошел в атаку другой наш взвод, обошедший деревню с тыла. Его повел политрук Масальский.
И вдруг скрипучий крик:
– За мной!
И мы видим – встал Дзюбин. Он пошел вперед, насмешливо и грозно поглядывая по сторонам и выставив перед собой пулемет, притороченный ремнями к туловищу. Рядом шагает своим медвежьим шагом Саша-с-
Уралмаша, держа в одной руке винтовку, а в другой свое маленькое хозяйство второго номера – коробку с запасными магазинами и сумку с инструментом.
– Вперед… – попытался снова крикнуть Аркадий, но вместо ожидаемого могучего крика из его груди вырвался жалкий писк. От большого усилия он сорвал голос.
Он тогда поворачивается к Саше и гневно хрипит:
– Давай голос!
И тот мощным, каким-то девственным басом закричал, перекрывая пальбу:
– Вперед! За родину!
И ринулся вперед. Все – за ним. Аркадий тоже. Все же он успел повернуться, насмешливо подмигнуть мне в сторону Саши и прохрипеть:
– Ничего голосок у мальчика, а?
А Саша был далеко впереди. Винтовку свою он схватил за конец ствола, и, действуя ею, как дубиной, замешался в толпу немцев. Долго была видна его гигантская фигура. А потом он исчез в сутолоке боя.
Уже стемнело, когда мы взяли деревню. Остатки немцев отошли к дачной местности П., где у них был сильный оборонительный узел.
На маленькой круглой площади происходит встреча с политруком Масальским, который брал деревню с тыла. Это рослый краснолицый атлет с оглушительным голосом, настоящий воин по наружности и повадкам. До войны он был доцентом по кафедре истории искусств. Он уговаривается с лейтенантом Рудым о ночлеге для бойцов и о расстановке сторожевого охранения.
Мы бродили по улицам, с любопытством осматривая следы пребывания немцев. Мало изб сохранилось здесь. Среди обгорелых развалин торчали, как журавлиные шеи, длинные голые дымоходы. Странным образом уцелело двухэтажное здание сельсовета.
Возле него стояла целенькая немецкая штабная машина. Она была размалевана для маскировки в желтое и черное. За рулем в позе спящего человека сидел убитый шофер. На рукаве его белая свастика и пониже крылатое колесо.
От крыши сельсовета поперек улицы висело длинное белое полотнище. На нем было крупно написано: «Langsam fahren. Ohne Signalen!» [1]
На перекрестке стоял дорожный знак – стрелка с надписью: «Nach Leningrad». К стене сельсовета была прикреплена листовка с лубочным изображением солдата на берегу реки и надписью: «Германский зольдат на реке Вольта».
Мы заглянули в сельсовет. Пол был закидан полуобгорелыми бумагами и расстрелянными гильзами. На подоконнике валялся подбитый крупнокалиберный пулемет. В углу на сенниках лежали два трупа – босая девушка в разорванном платье, с окровавленной головой и гитлеровец без куртки, вверх спиной, между его лопатками торчал кухонный нож. Мы постояли над ними, стараясь разгадать, какая драма разыгралась здесь незадолго до нашего прихода.
Из второго эшелона примчался старшина на полуторке. Мы сгрузили с нее термосы с обедом. Полуторка спешила обратно в тыл. Мы положили на нее немецкие шинели, минометы, винтовки и прочее трофейное добро. Туда же поместили четырех пленных. С ними сел Галанин, наш подносчик патронов. В свободное время он работал переводчиком. Я попросил его завезти на полевую почтовую станцию маленькую корреспонденцию, которую я только что набросал. Ребята тоже надавали ему писем. Их набрался целый мешок, после боя много пишут.
Немцы опасливо поглядывали на нас. Галанин перегнулся через борт машины. В полумраке белесой северной ночи весело сверкнули его зубы. Он сказал нам, кивнув в сторону пленных:
– Трусят! Ай, как же они трусят! Все время спрашивают меня: «А нас не убьют? Мы все скажем, пусть только нас не убивают».
И он засмеялся своим счастливым, молодым смехом. Было тихо кругом, свежо, хорошо пахло.
Из темноты раздался сердитый хрип Аркадия:
– Шё ты смеешься, Галанин? Какие тут могут быть смешочки? Эти жабы понаделали таких гадостей, шё это в мире не видано. Они это понимают. Оттого они чересчур волнуются, когда попадают к нам.
– Нет, почему ж, Дзюбин, – сказал Галанин назидательным тоном, – нельзя так огулом. И среди гитлеровцев, без сомнения, есть приличные ребята.
– Ты эти номерочки оставь, студент, – сказал Аркадий свистящим от ярости шепотом. – Это тебе не университет. Я что-то пока не заметил среди гитлеровцев приличных ребят. Возьмем, например, финских фашистов, этих… как их, шюцкоровцы, что ли? Тоже не ай-ай-ай. Тоже порядочные дешевки и жабы. Но все-таки в них есть какое-то самолюбствие. А эти? Солдаты дерьмовые, без танков ни на шаг. Сами вшивые, пьяные, в голове одно – набить кишки на шермака, шё-нибудь стянуть, заиметь где-нибудь девочку. Ни один из них не пропустит случая шё-нибудь поломать, шё-нибудь пожечь, кого-нибудь повесить, и причем желательно за ноги, шёб помучить. Так это люди?
