Только где отряд, в каком лесу, в каком ущелье? Куда увел боевые группы Македонский, по какой причине перестали показываться Николка Спаи с Иваном Ивановичем Суполкиным — дорожным мастером. Ведь мужики приходили, глянешь на них — и на душе светло. А бывало, что и секретарь райкома, комиссар отряда Василий Ильич Черный, в деревню заглядывал, с народом говорил. От него узнали о разгроме немцев под Москвой, керченском и феодосийском десантах наших войск. Аж дух захватывал! А ныне, когда особая нужда в партизанах, никого нет, как сквозь горы провалились.
…Зима заглянула в деревушку. Ранним утром серой массой с хребта сползли туманы и окутали всю окрестность.
Колхозный вестовой с первыми зорями гремел в окно:
— Выходи на работу!
— Ошалел, на кого работать?
— На Советскую власть.
Вечерами в низенькую правленческую контору заглядывал Лели. Проделав немало километров пешком по бригадам, табачным сараям, к пещерам и обратно, он присаживался за столик бухгалтера и, покуривая цигарку, слушал тихий голос Григория Александровича: столько-то дюбека затюковали, пропарили и обкурили бочки, перелили вина…
За неделю с главной работой справились. Добро легло на длительное хранение в сухую пещеру. Дорога туда — лабиринт, ежели не знаешь ее — поди доберись.
Забегу вперед: в 1944 году части Красной Армии, освободившие Крым, получили богатый дар лакских колхозников. Правда, открыли им это добро не те, кто зимой 1942 года прятал его.
Вскоре Лели — «новоиспеченный бургомистр» — получил от бахчисарайского немецкого коменданта приказ: направить на ремонт качинской дороги пятнадцать крестьян. Приказ привезли фашисты с одним погоном на черных шинелях — эсэсовцы!
Под Севастополем продолжался тяжелый бой, вокруг шастали немецкие «ягт-команды» — охотники за партизанами. Опасность надвигалась на Лаки.
Собирались в клубе. Решали: как же быть, как жить дальше?
Одни предлагали сжечь деревню и всем податься в лес. Но куда женщин, малышню, стариков? Другие советовали ждать, что будет дальше, жить тихо и мирно. Тут же у самих себя спрашивали: чего ждать? Пулю в спину или веревку на шею.
Попросил слово бухгалтер. Многие колхозники с удивлением смотрели на человека, тихо идущего к трибуне. Старик сказал:
— Нам нельзя уподобляться героям крыловской басни о лебеде, раке и щуке. Мы всем обществом должны решать, вот так, граждане колхозники.
— Что конкретно предлагаете?
— Во-первых, слушать нашего председателя.
— Бургомистра, да?
— Человека! Пусть будет для вида бургомистр, а для дела — наш председатель. Надо хитрить с оккупантами, водить их за нос, уступить на алтын, а остаться при своем рубле. Пока суд да дело, надо срочно найти партизан, Македонского, значит.
— Ищи в поле ветра!
Григорий Александрович решительно поднял руку:
— Македонского лично знаю, да и в лесах тех бывал. Доверите — поищу!
Фельдфебель скоро снова появился в Лаках, на этот раз с отделением солдат полевой жандармерии и полицаями из Керменчика.
Войдя в председательский дом, немец по-хозяйски уселся за стол.
Подали закуску — холодную, залитую жиром, баранину, выставили несколько бутылок светлого вина. Лели достал даже пахучий розмарин с бисеринками на кожуре.
— Гут, молодец! — потирая руки, смеясь, сказал фельдфебель, внимательно следя, однако, за лицом хозяина.
Долго и аппетитно ели солдаты, сплевывали яблочную кожуру на чистый пол. Фельдфебель хвалил вино, поднял стакан:
— Севастополь капут! Солдат много — кушать много. Немецкий командований частный собственность никс… брать не имеет. Колхоз Лака богатый. Большой общественный фонд?
— Было много добра всякого, но эвакуировали, отдали Красной Армии. Так что, господин офицер, ничего нет.
— Почему нет? — Фельдфебель стукнул кулаком по столу, поднялся. — Нам все знать… Барашка, крава, шнапс, э-э… как? Дюбек, дюбек… Есть, да?
— Было, а сейчас нет. На нет и суда нет — так у нас говорят, — развел руками Лели.
Фельдфебель надвигался на него:
— Почему нет?
Они долго смотрели друг другу в глаза, солдаты перестали чавкать, полицейские, торчавшие у входных дверей, замерли.
— Ты коммунист… Партизан. Тебя — фьют!
Фельдфебель гаркнул солдатам и полицаям что-то по-немецки; те бросились к оружию и выбежали из председательского домика. Один с автоматом стал у дверей.
Прошло минут двадцать, может, больше.
Лели спокойно уселся на табуретку, фельдфебель не спускал с него глаз.
Возвращались солдаты, докладывали, что в колхозных амбарах, лабазах лишь ветер гуляет. Фельдфебель подскочил к Лели, разжал два коротких пальца:
— Два суток, два день, два ночь — двадцать пять коров, двести барашка, сто декалитров шнапс… А нет… — Он начертил в воздухе петлю, вскинул глаза наверх.
— Нет ничего, господин немец.
— Молчать! — Фельдфебель больно ткнул Лели кулаком в скулу.
Лели отшатнулся, в глазах его блеснула такая ненависть, что фельдфебель машинально положил руку на кобуру пистолета.
Владимир Лели сумел сдержаться, сказал обыденно:
— Я готов сделать все возможное, господин офицер, но если неоткуда взять. Попытаюсь что-то собрать.
Старая лесная дорога. По обочинам черный кустарник. Оттепель. На желто-буром снегу — ни единого следа. Тихо. Журчит талая вода.
Оглядываясь по сторонам, устало влачит ноги путник: маленький, сгорбленный, с кизиловой палкой в руках.
Часовой, притаившись в густых зарослях кизильника, внимательно следит за ним, еще не решаясь остановить этого странного, неожиданно появившегося в партизанском лесу человека.
Дорога пересечена натоптанной тропой. Путник нагнулся, стал пристально всматриваться.
— Стой! Руки вверх, папаша! — Паренек в стеганке наставил автомат.
— Убери-ка свою штучку. Скажи, сынок, ты партизан? — устало спросил старик, глядя пареньку в глаза.
…Старика долго вели по тропке, которая то падала в русло шумной речушки, то круто взбиралась на перевал. Наконец-то она спокойно потекла по темному лесу, закрывшему небо.
Привели задержанного к штабному шалашу, пошли докладывать командиру.
Из шалаша вышел мужчина средних лет с плотной короткой шеей, весь сбитый, посмотрел на задержанного:
— Ба, Григорий Александрович! Вы ли, господи! Вот это гость, братцы!
— Македонский, товарищ Македонский! — Старик чуть не упал. — Это я, видишь, я! — Старик обнял командира, прослезился.
— Да что с вами, какая беда привела, Григорий Александрович?
— Уж отчаялся найти, уж совсем пропадал…
Михаил Андреевич Македонский — командир боевого Бахчисарайского отряда поил чайком бывшего своего учителя на бухгалтерских курсах. Старик пил, хвалил кизиловый настой и смотрел на Македонского, на его смуглое, дышавшее силой лицо.
— Не забыл курсы? Я и тогда говорил: «Путного бухгалтера из тебя не получится».
— Работал же, — улыбнулся Македонский.
— А как, милостивый государь? Без огонька?..
— Это все прошлое. А вот неожиданность — встретить вас, в лесу. Вы же по Бахчисараю ночью боялись ходить.
— Боялся, куда как… Да меня щелчком свалить — нехитрое дело… И сейчас боюсь. За пять суток блуждания такого труса дал, что под конец перестал соображать, где страх, а где нет. Следов-то ваших не найдешь.
— А нам нельзя их оставлять.
— Шел, куда ноги несли. Без вас нам, Мишенька, нельзя, никак невозможно. Мы, всем обществом, решили, слушай…
В темную зимнюю ночь партизанский отряд в полном составе поднялся из Большого леса и тихо-тихо перебрался через дорогу Бешуй-Бахчисарай, распутал тропы горного кряжа и на рассвете залег в густом подлеске в двух километрах от Лак.
В окошко председательского домика настойчиво постучались.
— Кто? — вскочил с кровати Лели; набрасывая на себя теплый пиджак, подошел к дверям.
— Свои. Это я, Григорий Александрович! Слышишь меня?
— Вернулся, наконец-то!
— Принимай гостей! — Бухгалтер пропустил вперед закутанного в плащ-палатку широкоплечего человека.
— Как живет-поживает председатель лакского колхоза товарищ Лели? — забасил тот смеясь.
— Македонский! Ай да молодец! — У Лели кровь прилила к лицу от радости.
Вошел еще человек в плотной командирской шинели, в постолах, аккуратно пригнанных. Моложавый, с усиками, с глазами, в которых столько лукавства, сколько и озорства.
— Василий Ильич, товарищ Черный! — ахнул Лели.
— Так-то принимаешь секретаря райкома партии, товарищ председатель, — засмеялся Василий Ильич.
Они знали друг друга давно, встречались в районном центре: на активах, на заседаниях в райкоме; часто шагали по табачным плантациям, переругивались по телефону, но вряд ли чувствовали такую близость между собой, какую чувствовали в эту минуту.
