Мне ни разу не приходилось слышать от летчиков, как с помощью этих светильников они видят — с высоты, ночью! — объекты бомбежки, но нам, находящимся под этими фонарями на земле, казалось, что целиться им так же легко, как ночной сове на мышей.
В двадцать два часа дивизия остановилась на привал. Не успели поужинать, как послышался гул бомбардировщиков. Над расположением пронеслось:
— Воздух! Потушить огни! Прекратить курение!
В кромешной тьме леса командиры, растопырив перед собой руки, на ощупь добирались до своих подразделений, проверяя их и наводя порядок. Замерев, мы тревожно вслушивались в приближающийся жуткий гул моторов. У них и моторы гудят как-то не по-человечески, надрывно. Вдруг наш комбат, капитан Никулин, закричал:
— Погасить папиросу! Кто там курит?!
Мы стали пристально всматриваться в темноту и тоже заметили мигающий огонек, который несмотря на приказ командира продолжал мигать.
— Прекратить курение, иначе пристрелю на месте! — зло повторил команду Никулин, выхватил из кобуры пистолет и, щелкнув верхним кожухом, поставил его на боевой взвод.
Но что за чертовщина? Огонек невозмутимо продолжал мигать, словно его и не касались угрозы командира.
— Сычев! — строго сказал комбат. — Прикажите немедленно поймать этого негодяя и привести ко мне. Я ему покажу, как сигналить вражеской авиации!
Рассыпавшись, солдаты стали окружать курильщика. Добравшись, кто-то пинком ударил его прямо в зубы, из которых веером рассыпались точно такие же огоньки.
— Тьфу ты, проклятый пень! — выругался солдат и доложил: — Товарищ капитан, это гнилушка светит!
Послышался сдавленный смех. Однако хохотать над неловким положением командира было неприлично, да и не до смеха было.
Лежа на земле или прижавшись к толстому дереву, мы с любопытством и таившимся где-то внутри страхом впервые наблюдали за ночной бомбежкой и действиями противовоздушной обороны. Хотя черное ночное небо светилось сотнями воздушных фонарей, самолетов мы не видели, они летели намного выше, и только по гулу моторов можно было определить, где они. Зато с восторгом и радостными выкриками мы наблюдали, как наши прожектористы, пронзив черноту неба лучами своих мощных машин, нащупывали вражеский бомбардировщик и вели его на снаряды наших зенитных пушек и пулеметов. Вот несколько прожекторов с разных сторон поймали немецкий самолет, и мы отчетливо видим, как он начал выкручиваться: бросал машину в одну, другую сторону, кубарем валился вниз, затем взвивался свечой — но наши крепко вцепились и не отпускали, а зенитчики тем временем посылали шквал огня. Разноцветные трассы снарядов и пуль гнались вслед за бомбардировщиком.
Вдруг совсем рядом с нами ударило несколько пушек. Первое впечатление было будто эти пушки ударили по нас. В одно мгновение мы оказались вниз брюхом на земле, готовые нырнуть в нее, но, увидев над собой разноцветные трассы уходивших в небо снарядов, тут же приободрились. (Потом мы узнали, это ударили зенитные батареи, охранявшие аэродром, мимо которого мы проходили.) Бомбардировщик, пойманный прожектористами, уже горел — объятый пламенем, «приземлялся», оставляя позади себя огромный светящийся шлейф. Еще два самолета догорали севернее нас, а над нами вспыхнул четвертый.
Чтобы не попасть под случайную бомбежку, так как фашистские асы, как правило, если по ним стреляли, сбрасывали бомбы, не долетая до цели, дивизия быстро снялась и двинулась к месту назначения. Даже отойдя на большое расстояние, мы все еще наблюдали страшную иллюминацию над Волховом. Гитлеровцы с каким-то остервенением бомбили город чуть ли ни каждую ночь.
«ВЫ ЧТО ЖЕ НЕ СТРЕЛЯЕТЕ ПО ЭТИМ СТЕРВЯТНИКАМ?!!»
И опять мы идем форсированным маршем. Днем и ночью. Усталость достигла своего апогея. Дневная жара и дорожная пыль вдвойне усугубляли нашу усталость. Но нужно было спешить. Перед нами была поставлена задача упредить противника: остановить и задержать, встать на его пути прежде, чем он развернет свои силы.
Колонны войск двигались в строгом походном порядке. Шли бодро, но без песен. За пехотой тянулись полковая артиллерия, хозчасти и санитарные роты. Артиллерийский полк и автобатальон замыкали движение колонны. Саперный батальон и батальон связи следовали вместе со штабом дивизии.
Мы приближались к Ладожскому озеру. Позади, где-то слева, осталась станция Войбокало. Во второй половине дня, когда дивизия находилась на марше в сравнительно малолесистой местности, на нас неожиданно навалилось несколько эскадрилий немецкой авиации. По всему было видно, что сидевший на станции Войбокало гитлеровский шпион даром хозяйский хлеб не ел.
Казалось, до сих пор ничего более страшного в жизни я не встречал. Когда впервые видишь, как на тебя валятся со страшным сверлящим сердце свистом авиабомбы и с невероятным громом рвутся повсюду: впереди, сбоку, за спиной — тут поистине душа уходит в пятки, а небо сворачивается в овчинку; почему-то так и кажется, что каждая бомба непременно метит в тебя, в твою спину или в грудь, если лежишь ею кверху. От нервного перенапряжения меня трясло как в лихорадке, но, помня рассказы летчиков, я не метался по полю, а прижался плотно к земле и лежал на одном месте, слушая свист бомб и с минуты на минуту ожидая «своей». Но вот бомбардировщики переключились на соседнюю часть. Осмотревшись, заметил метрах в двадцати пяти-тридцати свежую воронку и быстро перекочевал в нее. Здесь уже находилось несколько солдат и офицер, резко пахло газом сгоревшего тола, опаленные края воронки чернели свежей сажей, а из глубины ее поднимались пар и газ, как из кратера вулкана. Такие ямы образуются от полутонной бомбы.
Все обитатели воронки были бледны и находились в крайне нервном возбуждении, одни слегка подергивались всем корпусом, у других дергалась только голова или сильно тряслись руки, у некоторых же только дрожали губы, к числу последних принадлежал и я. Тем более странное впечатление произвел на меня старший лейтенант. Он почему-то выглядел спокойным и даже веселым, словно бомбежка вселила в него какой-то азарт и дополнительную энергию, и потому на общем фоне он показался мне сумасшедшим. Однако это наше первоначальное впечатление он тут же развеял.
Стряхнув с себя пыль и грязь, он посмотрел на солдат, сидящих и лежащих в воронке с винтовками в руках, и громко спросил:
— Товарищи бойцы! Вы что же не стреляете по этим стервятникам?! — Строго приказал: — Все ко мне! — И скомандовал: — Бронебойными патронами заряжай!
Солдаты вдруг оживились. Быстро залязгав обоймами, вставляли их в магазинные коробки, защелкали затворами и приготовились к стрельбе. Старший лейтенант тем временем строго следил за тем, кто и как заряжает винтовку. Заметив, что один солдат никак не может загнать патроны в магазинную коробку и второпях уже поранил правую руку, лейтенант тут же выхватил у него винтовку:
— Не нужно торопиться, но делать надо быстро и умело. Вот как надо вставлять обойму в магазинную коробку, — быстро и ловко нажал на верхний патрон, и все патроны, скользнув по канавкам обоймы, ровно нажали на пружину подающего механизма и плотно улеглись в коробку.
Пока старший лейтенант обучал молодого и неопытного еще солдата, другие, зарядив винтовки, открыли беспорядочную стрельбу по самолетам.
— Отставить одиночную стрельбу! — громко скомандовал старший лейтенант.
Повернувшись, он протянул мне взятую у солдата винтовку, которую только что зарядил, и скорее приказал, чем попросил:
— Товарищ политрук, перевяжите руку бойцу и помогите ему наладить стрельбу.
Сам же, обращаясь к солдатам, снова скомандовал:
— Слушать мою команду! По фашистским самолетам! Бронебойными патронами, залпом! Огонь! Огонь! Огонь!
Он командовал ровно и спокойно, вместе с тем настойчиво и энергично, точно рассчитывая время, необходимое, чтобы выбросить стреляную гильзу и дослать новый патрон в канал ствола.
Пока я перевязывал руку солдата, рана, к счастью, оказалась незначительной, я внимательно присматривался к старшему лейтенанту. Это был кадровый офицер. Средних лет. Среднего роста. Ладно сложенный, он по-видимому, имел хорошую физическую подготовку, закалку. Обмундирование и снаряжение сидели на нем плотно и красиво. Казалось, этот человек родился в офицерской форме. Сапоги начищены, хотя и припылены. Каска крепко держалась на голове. Лицо его было несколько повелительно-суровым. Короткий подбородок поджимал плотно сложенные губы; чистые и ровные зубы; нос ровный, с небольшим утолщением на конце. Темные брови нависали над столь же темными, но открытыми и смелыми глазами. Солдаты быстро полюбили своего импровизированного командира и очень внимательно слушали и точно выполняли его команды и приказания.
