Сенька взбил солому, положил в голову скатку и растянулся рядом с раненым. Со двора доносились гудки автомашин. Где-то совсем недалеко все еще громыхало. Сенька лежал и смотрел на зеленое, свисающее над его головой полотно палатки. Потом закрыл глаза и долго лежал с закрытыми глазами…
…Подбежал старый, одноглазый, с облезлым хвостом Цыган. Повилял хвостом, лизнул руку и побежал дальше… Потом появилась большая миска с пельменями. Они были очень горячие, а мать подкладывала еще и еще. Из-за окна доносилась гармошка. Он торопился доесть пельмени, чтоб пойти с ребятами на Енисей, но вспомнил, что отец велел починить крыльцо. Стал искать топор…
Кто-то вошел и вышел из палатки. Сенька открыл глаза, но в палатке уже никого не было. Только пола палатки слабо раскачивалась. Спящий рядом боец что-то бормотал во сне. Сенька опять закрыл глаза.
…Енисей – широкий-широкий. И маленькая лодочка на нем. В ней отец. Здесь таких рек нет. Все маленькие какие-то, закисшие, желтые. И лесов здесь нет. Разве это леса? Дубки, осинки…
И вообще ни черта не поймешь.
Сказали, немца приехали бить… А где немец? Привезли с вечера, велели окопаться. Сказали, что это уже передовая и за той вот сопочкой первый эшелон находится. Но ни эшелона, ни немцев Сенька не увидел. Поужинал сухарями из мешка – кухня где-то застряла сзади, – стал копать себе окопчик. Грунт был мягкий, хороший. Сенька быстро выкопал окопчик на всю длину лопаты, сделал бруствер в ту сторону, где сказали – немцы, замаскировал бурьяном, на дно положил мягкой пахучей травы и лег спать – до утра командир взвода разрешил спать. И Сенька заснул, пристроив винтовку между коленями.
А утром… Как началось… Как началось…
Политрук все говорил, что немец штыка боится. И Сенька так научился работать штыком, что чучело из земли чуть ли не с корнем вырывал. И гранату во всем батальоне дальше всех бросал, дальше командира батальона даже… Но вот бросал, бросал, два месяца бросал – а что толку? Немец вовсе в воздухе оказался – ни штыком, ни гранатой не достанешь.
Лежавший рядом боец зашевелился, перевернулся в сторону Сеньки, почмокал губами и проснулся. Некоторое время он лежа смотрел на Сеньку, потом сел, поджал ноги и спросил:
– Из тридцать седьмого?
– Из тридцать девятого.
– Это что во втором эшелоне лежит?
Сенька кивнул головой. Боец улыбнулся. У него черные редкие зубы, мелкие морщины на всем лице и маленькие блестящие глазки с короткими, прямыми ресницами. Левая ладонь так же, как и у Сеньки, была перевязана и подвязана к шее.
– Сам? – боец глазами указал на Сенькину руку.
Сенька почувствовал, что уши у него становятся горячими, и ничего не ответил.
– Ты не бойся… Говори.
Сенька переложил руку на другое колено – она стала вдруг ныть – и уставился в кончик своего сапога.
– Да ты что – немой? Или контузило? Звать тебя как?
– Сенькой.
– Семен, значит. А фамилия?
– Коротков фамилия.
– Ну, а меня Ахрамеев – Филипп Филиппович Ахрамеев. Будем знакомы. – И он протянул руку.
Сенька пожал сухую, горячую ладонь.
– Боишься, что ли? – боец криво улыбнулся и похлопал здоровой рукой Сеньку по колену. – Зря… Зря боишься. Сойдет. С месячишко отдохнем, а там… мало-мало заживет и стрекача дадим. До излечения все равно судить не будут. Это уж я знаю, – он потянулся и зевнул. – А может, и отбрешемся еще.
Сенька молчал.
Боец вытащил из-под соломы плоскую железную коробочку, в которой немцы носят ружейные принадлежности, и ловко одной рукой и губами свернул цигарку.
– Тебе, правда, маленько хужей. Мы хоть на передовой все время толклись, а у вас, в тридцать девятом, кроме бомбежки, ни черта… Пулевое ранение. Начнутся вопросы, расспросы… Ты через котелок стрелял?
– Через какой котелок? – не понял Сенька.
– Через котелок, спрашиваю, стрелял или через мокрую тряпку?
– Нет. Просто так… – Сенька опять почувствовал свои уши.
– Эх, голова ты… – вздохнул боец. – Разве делают так? Котелок, тряпка – они ж ожог скрывают. А ожог – что? Первая улика, – и он опять зевнул. – А в общем, ни хрена, драпанем, не тужи… – Он вытянулся на соломе и молча стал курить, сплевывая в сторону крошки махорки.
Сенька взял «сороковку», докурил ее до самых пальцев и вскоре заснул.
Вечером принесли пшенного супа с куском хлеба, а потом пришел полковой химик – старший лейтенант, – вынул лист бумаги и, присев на корточки, стал спрашивать Сеньку, где он родился, сколько ему лет, где учился и еще много вопросов. Сенька на все отвечал, а старший лейтенант записывал. Потом старший лейтенант прочел записанное и велел подписаться на каждом листочке. Сенька подписал. Старший лейтенант аккуратно сложил листочки пополам, всунул в планшетку и, ничего не говоря, ушел.
«За человека не считает», – подумал Сенька и вспомнил, как он когда-то угощал этого самого старшего лейтенанта домашней, крепкой махорочкой и как тот после этого всегда при встрече с Сенькой весело говорил: «Ну как, орел, покурим, что ли, твоей сибирской, крепенькой?»
Сейчас о махорке он даже не заикнулся.
– Дознаватель, – сказал из своего угла Ахрамеев, – ерундовина… Вот когда следователь будет, тогда узнаешь.
– А что, еще и следователь будет? – спросил Сенька.
– А как же! Он-то уж поговорит, будь уверен, – сказал Ахрамеев и встал. – Выйдем-ка посмотрим, что на божьем свете делается.
Они вышли. Сели у входа в палатку.
У перевязочной все так же толклись бойцы – запыленные, в выцветших гимнастерках, черных от грязи бинтах.
Мимо прошел боец, опираясь на палочку.
– Ну, как там; браток? – спросил Ахрамеев.
– Не видишь, что ли… – Боец кивнул головой в сторону передовой и спросил, где регистрируют.
Над передовой один за другим пикировали немецкие самолеты. Какие-то новые, не похожие на утренние – маленькие, двукрылые, точно бабочки. Они долго кружились один за другим, потом камнем, совсем отвесно падали вниз.
– Хозяева… Хозяева в воздухе… Ты только посмотри. – Ахрамеев в сердцах сплюнул. – Что хотят, то и делают.
Сенька ничего не ответил. Он посмотрел на желтоватое облако, плывущее над передовой, и у него опять мурашки по спине пошли.
– Пойди вот потягайся с ними. Сегодня утром один наш «ястребок» в бой вступил. Так они его, бедняжку, так гоняли, так гоняли… А потом сбили. Туда куда-то, за лес упал. – Ахрамеев протяжно вздохнул. – Не война, а убийство сплошное.
Сенька, скосившись, посмотрел на Ахрамеева. Тот сидел, поджав к подбородку колени, и тоже смотрел туда, где бомбят. Потом взглянул на Сеньку:
– Вот я на тебя смотрю. Парень здоровый – кровь с молоком. Тебе жить надо. Жить. А тебя под бомбы, как скотину, гонят. Я вот старик, а и то жить хочу. Кому, умирать охота! Да по-бестолковому еще… Мясорубка – вот что это, а не война.
– Нельзя так говорить, – сказал Сенька, не поворачиваясь.
Ахрамеев даже рассмеялся мелким, сухим смешком.
– Нельзя, говоришь? А руку зачем продырявил? Чтоб немца сдержать, что ли? Ты уж хвостом не верти. Сделал так сделал. И правильно сделал. Голова, значит, еще работает у тебя. А посидел бы еще на передовой, совсем бы ее лишился, или вот так, как этого, на носилках приволокли бы. – И он подбородком указал на раненого на носилках.
Это был тот самый без ноги, которого Сенька видел в перевязочной. Лицо у него было совсем белое и еще гуще обросло бородой. Он держался руками за края носилок и при каждом шаге носильщиков морщился.
«Что теперь парень делать будет? – подумал Сенька. – Ни пахать, ни плотничать… Сиди весь век и на других смотри…» Или без руки… Сенька видел одного – обе руки оторвало. По локти. По малой нужде и то сам ходить не мог – просил, чтоб помогли.
Сенька сжал кулак. Посмотрел на него. Хороший кулак. И рука хорошая. Крепкая. Сеньке вдруг ужасно захотелось поработать топором. Отец говорил, хороший плотник из него получится – и сила есть, и точность, и глаз хороший. Руки – это все. Нельзя без рук жить… И Сенька опять сжал кулак и посмотрел на него.
Ахрамеев что-то говорил. Сенька поймал только конец фразы:
– …За месяц чего только не случится. Время, время надо протянуть. Вот что надо. А там…
Сенька посмотрел на Ахрамеева. Тот по-прежнему сидел, поджав ноги к подбородку. И Сенька вдруг почувствовал, что еще минута, и он ударит кулаком по этому желтому, морщинистому лицу. Он даже не знал, почему и за что, Ахрамеев ничего ему не сделал. Он так же, как и Сенька, выстрелил себе в ладонь, чтобы…
Сенька встал и пошел в палатку. Стоявший у входа часовой пристально посмотрел на него.
«Чего он смотрит? Людей, что ли, не видел. Его бы туда, к бомбам поближе…»
Когда Ахрамеев зашел в палатку, Сенька сделал вид, что спит.
Весь следующий день Сенька просидел у входа в палатку и смотрел туда, где рвутся бомбы.
