Петр Николаевич приехал из-за границы во время гражданской войны в Испании. Его приезд Иван воспринял как праздник. Но отец почти не бывал дома. Он скупо рассказывал о фашистских порядках в Германии, добрый и мягкий взгляд его серых глаз изменился — стал колючим, жестким и напряженным…
Вскоре отец переоделся в гражданское платье, повеселел, оживился. На столе у него появились испанские словари, на стене — подробная карта Испании, которую Иван не замедлил скопировать для своего класса, на зависть всей школе.
В СССР в это время уже привезли испанских детей, в испанские пилотки с кисточками, похожие на кораблики, одели всех малышей Москвы. «No pasaran!» — стало общим приветствием школьников, песня интербригадовцев «Бандьера росса» сделалась любимой песней комсомольцев.
— Когда ты едешь в Испанию? — таинственно спросил Иван, обняв отца за плечи.
— Пока ничего не известно, — ответил тот.
«Но ведь фашисты же побеждают! Ведь им помогают и Муссолини и Гитлер. Если ехать, так надо скорее!» — нетерпеливо думал Иван, как будто именно от приезда в Испанию его отца зависела победа или гибель испанской свободы.
Некоторое время спустя Иван заметил, что отец помрачнел, как-то вдруг сгорбился, потяжелел. И вот снова надел военную форму и уехал. Но уехал не в Испанию, а опять к фашистам, в гитлеровскую Германию, к заклятым врагам испанской свободы…
Сердце и ум Ивана были в смятении.
Река Мансанарес представлялась ему водным рубежом который лежит между свободой и фашизмом во всем мире. А его отец теперь оказался словно бы на том, на фашистском, ее берегу! Как это было понять?
Иван уже успел сказать, что отец уезжает сражаться в рядах интернациональной бригады. Как теперь объяснишь это все одноклассникам?..
Отец возвратился почти через год. Иван уж стал комсомольцем, почти что взрослым.
Но теперь у Петра Николаевича совсем уже не оставалось времени для Ивана. Он дни и ночи что-то писал, чертил какие-то схемы с таким напряжением, как будто боялся, что не успеет к сроку.
И если бы знал отец, как ждал иногда Иван доброго взгляда его, ласковой шутки, как ждал, что отец по-старому, как когда-то, потреплет его за вихор, все объяснит, поговорит с ним по-старому, вслух почитает стихи…
Иван не чувствовал себя одиноким. Он дружил с одноклассниками, дружил с Зиной, любя ее как сестру. Он чувствовал теплоту и заботы Ксении Владимировны и не ощущал себя сиротой. Но, вероятно, именно в этом возрасте ему нужна была дружба с отцом, нужно было отцовское внимание к его размышлениям и вопросам.
Ксения Владимировна приняла на себя заботы о них обоих. Так протекло два-три месяца, и вдруг на петлицах Петра Николаевича вместо третьих прямоугольников, которых мог ждать Иван, появилось по одному ромбу.
Только из случайно услышанных разговоров по телефону Иван мог понять, что Петр Николаевич работает преподавателем высших курсов при академии…
Для Ивана начался последний учебный год в средней школе.
Как-то в семье зашел разговор за столом о дальнейшей учебе, о специальности, — Иван обратился к отцу:
— Ты сам работаешь с молодежью, спроси-ка своих курсантов — разве они заранее все наметили себе военную дорогу?
— Гм… с молодежью! — сурово усмехнулся отец. — У моей «молодежи» по ромбу, а то и по два! Моя «молодежь», брат, седая!
— По-о два ро-омба?! — почтительно удивился Иван.
Прежняя теплая мягкость в глазах Петра Николаевича появлялась только тогда, когда он разговаривал с Ксенией Владимировной.
Иван заметил это раз, два, увидал и в глазах тети Ксени ответную искорку нежности, посланную Петру Николаевичу. И вдруг Иван понял, что оба они далеко не стары, что давняя их дружба переродилась в любовь… В нем не вспыхнуло ревности. Ведь он обоих любил! Детская память о матери не была замутнена и оскорблена этой отцовской радостью.
Он критически и придирчиво посмотрел на отца и пришел к убеждению, что папка еще хоть куда, молодец комбриг, даже красивый! И тетя Ксеня стоит такого. Ведь если бы показали таких в кино, разве кто-нибудь удивился бы, что они полюбили друг друга, как молодые!.. Иван даже с чувством какого-то доброго превосходства постарался им не мешать и несколько раз уводил с собой из дому Зину.
Все четверо они составляли теперь одну дружную семью, в которой что-то, однако, было не так…
«Что они не поженятся просто? — думал Иван, наблюдая деликатно-усложненные отношения отца и Ксении Владимировны. — Наверное, из-за меня и Зинки», — догадался он про себя.
Он еще не решил: пойти ли на разговор с отцом в открытую, «по-мужски», или же сговориться с Зиной, что она станет звать Петра Николаевича «папой», а он Ксению Владимировну — «мамой»? «Тогда уж им никуда не деться!» — хитро обдумал Иван.
Но он запоздал.
Когда ночью Иван был разбужен звонком, несколько человек незнакомых военных уже находились в комнате. Не раздеваясь, в шинелях, на ворсинках которых поблескивали редкие капельки оттаивающего снега, они рылись в книгах, перелистывали бумаги отца на столе, вытаскивали и связывали пачками рукописи, карты и схемы. Один из этих людей вынул из ящика стола отцовский пистолет. Портфель отца перевязали шнуром и опечатали сургучной печатью.
Иван наблюдал все это в недоумении и растерянности.
Это был тридцать седьмой год, когда прошла по стране волна арестов, порождавших растерянность, откуда у партии оказалось такое множество скрытых врагов?! Как им удалось втереться в доверие и годами притворствовать?! Появились в газетах отречения от отцов, от братьев.
Многие люди, известные до того как беззаветно преданные партии и делу революции, были объявлены врагами. Многие имена, которые все называли до этого с уважением, перестали произноситься.
В семье говорилось глухо, но с явственной болью об арестах военных. Никак не вязалось с представлением о геройской славе этих людей, что они, кого любила и чтила страна, могли изменить. Как могли они так опозорить свои имена, так запятнать честь Красной Армии…
«Конечно, бывают в жизни ошибки. Обыск у папы — это, разумеется, нелепость!» — думал Иван, глядя, как сдержанно спокоен оскорбленный всем этим отец.
В комнату Ивана военные люди лишь заглянули, но в ней ничего не стали искать.
— Вас только двое? — спросили Ивана. — А в тех комнатах?
— Учительница Шевцова с дочерью, — опередив Ивана, поспешно ответил отец.
Отцу предложили одеться и ехать. Только тут Иван неожиданно понял, что это арест.
— Что бы там ни было, знай, что твой отец ни в чем не виновен перед партией и советским народом, — взволнованно сказал Петр Николаевич, обняв на прощание сына. — Тут какое-то недоразумение.
— Да что ты, папа! Как ты можешь подумать?! Я же знаю! — воскликнул Иван…
…Он даже не запер дверь за ушедшими. Как опустился в кресло у письменного стола, так и сидел до утра, глядя без смысла на одну и ту же страницу открытой книги, от которой, по-видимому, оторвался отец, когда пришли его арестовывать. На своей щеке Иван все еще чувствовал прикосновение жесткого ворса отцовской шинели.
— Как все просто и быстро! Быстро и просто! — растерянно произнес Иван, опускаясь в отцовское рабочее кресло.
Иван так и сидел и вспоминал то лето на Волге, когда он единственный раз жил настолько безраздельно с отцом, что даже не сошелся с другими подростками. Он вспомнил лодку и шляпы «робинзонки», костры, которые вечерами они разжигали на берегу, когда впервые Иван почуял и оценил природу, волжскую ширь и покрытые лесом гористые берега, по которым они так мало успели вдвоем побродить…
Да, в сущности, и стихи Иван полюбил и почувствовал с этого лета, может быть, потому, что услышал их от отца, который как-то, совсем неожиданно для Ивана, прочитал наизусть «Медного всадника», в другой раз — почти всего «Евгения Онегина»; оказалось, что он помнит многие стихотворения Лермонтова, Некрасова и даже по-немецки стихи Гейне. А может быть, еще потому полюбились Ивану стихи, что они там сливались с природой и потому звучали полней и сильнее…
«Но что же такое случилось? Как и кому пришла нелепая мысль, что отец может быть хоть в чем-то виновен перед советской властью?!» — возвращался Иван к вопросу. И он вспомнил разговор об ордене Ленина, полученном отцом несколько месяцев назад.
— Папа, за что у тебя этот орден? — спросил он тогда.
— «За важный научный вклад в повышение обороноспособности СССР». Так сформулировал Президиум ВЦИК, — ответил отец
— Ты сумел раздобыть фашистский военный секрет?
— Я неплохо решил одно уравнение с многим и неизвестными, — шутливо ответил отец. — Но говорить об этом не следует ни в школе, ни дома, нигде и ни с кем, — неожиданно строго добавил отец. — Ты понял?
«Да, так в чем же его могли заподозрить?» Ответа не было. И быть его не могло: Иван же знал, что отец ни в чем не виновен…
