— Спросите, Варвара Петровна, какое настроение у немецкого рабочего класса? — спросил Емельянов и подался вперед, с твердым намерением не выпускать из своих рук инициативу дальнейшего разговора.
Варвара Петровна перевела вопрос, и тут же Брюннер, бросив беспокойный взгляд на Крума, односложно ответил:
— Зер гут!
Крум пристально смотрел на Емельянова, а захмелевший Ругге поднял свой стакан и что-то крикнул.
Предлагает тост за великую Германию! — перевела возглас Варвара Петровна.
Мы переглянулись. Данилов дотронулся до своего стакана, но не поднял его. Крум сидел неподвижно, положив тяжелые руки на скатерть, и словно не слышал Ругге. Тогда Брюннер демонстративно поднял свой стакан и повторил тост.
— Что ж! Каждый имеет право пить за величие своей родины, — сказал Евлахов, скосил глаза на Данилова, потом на Емельянова: — Давай поддержим!..
Все сдержанно пригубили стаканы. И только Крум не дотронулся до своего. Заметив это, Брюннер что-то тихо, но резко ему сказал. В ответ Крум тоже что-то ответил и отодвинул свой стул подальше.
Этот маленький инцидент сразу же привлек общее внимание. Ощущение пока еще полностью не проявившегося, но нарастающего конфликта между немецкими летчиками вызвало молчаливую напряженность. Емельянов как-то увял. Данилов нервно курил. И вдруг по тому обостренному вниманию, с каким Евлахов стал прислушиваться к тихому, отрывистому разговору, возникшему между Брюннером и Ругге, я понял, что он прекрасно понимает по-немецки, хотя ничем этого не выдает.
— Что между ними произошло? — повернувшись к Варваре Петровне, негромко спросил Данилов.
Она метнула на него быстрый взгляд.
— Они ссорятся… В чем-то упрекают Крума. Но в чем, пока не понимаю, — проговорила она и что-то тихо сказала Курбатову.
— Будь готов! — прошептал мне Курбатов. — Между ними может возникнуть драка!
Поговорив с Ругге, Брюннер поднял руки ладонями вверх, показывая, что все в порядке, небольшая размолвка улажена. Но Ругге не успокоился, он продолжал метать в сторону Крума злобные, испепеляющие взгляды.
— Перебрал! — сказал Семеницкий. — Слабоват русскую водку пить.
— Уложим-ка их спать, — сказал Данилов. — Посидели, и хватит! У нас еще есть дела.
Но Ругге вдруг что-то весело сказал Брюннеру, тот одобрительно кивнул головой, и Ругге, быстро расстегнув комбинезон, вытащил из внутреннего кармана блеснувшую никелем губную гармонику. Приложил ее к губам, озорно подмигнул, и тотчас полилась мелодия штраусовского «Венского леса».
Я зачарованно смотрел, как артистично двигались его пальцы, с необычайной точностью передвигавшие гармонику. Как искусно он это делает! Для меня всегда оставалось тайной, как можно играть на губной гармонике, ведь на ней ни клапанов, ни клавишей, и музыканту даже не видны отверстия, в которые он дует. Каким образом он угадывает, на какое расстояние — вправо или влево — надо подвинуть гармонику?
Данилов, уже собиравшийся было встать, снова откинулся к спинке стула и, повернувшись к Ругге, с удовольствием слушал его игру. Евлахов в такт покачивал головой. Емельянов снова ожил и даже ритмично помахивал чайной ложечкой. Возникшее напряжение развеялось. И хотя Крум продолжал упорно хмуриться, не поддаваясь очарованию музыки и словно не слыша ее, его отчужденность теперь казалась лишь проявлением дурного настроения, о причинах которого мы не знали, да нам и не интересно было знать.
В какой-то момент Брюннер поднялся со своего стула, с задумчивым видом прошелся по комнате, закурил, постоял у окна, а потом вернулся за стол, но сел не на свое место, рядом с Ругге, а на свободный стул, с другой стороны Крума, так что тот оказался в середине — между ним и Ругге. В том непринужденном движении, которое началось за столом, это не привлекло ничьего внимания.
Как только Ругге кончил играть, Семеницкий привстал и хлопнул в ладоши.
— А ну, послушайте теперь меня! Я спою!
— Ого! — воскликнул Емельянов. — Так ты оказывается у нас талант!
— Талант! — весело отозвался Семеницкий. — Да еще какой!.. Вы все знаете песню «Любимый город может спать спокойно…»?
— Все! — хором ответили мы.
— Тогда дружней подтягивайте!
Ну и голос, оказывается, у Семеницкого! Стекла задребезжали!.. Мы тоже пели кто как умел, но правильно пел лишь он один. Ругге и Брюннер, не зная слов, как могли, подтягивали нам.
Но почему не слышно женского голоса?
Я оборачиваюсь к Варваре Петровне уже на правах доброго знакомого; мне кажется, что отношения между нами благодаря тому, что мы сидим за одним столом, восстановлены. Она, оказывается, тоже поет, только очень тихо. Но что это?
Я еще не отдаю себе в этом ясного отчета, но чувствую, что мой слух начинает раздражать назойливая дробь: «тук! тук! тук! тук!» Дятел стучит и стучит глуховато и назойливо. А от этих дятлов, которые круглыми сутками стучат в эфире, я уже дьявольски устал!
Все поют, а я невольно ищу взглядом, кто же это стучит. И вдруг мой взгляд притягивают руки Крума. Средний палец его правой руки с методичностью телеграфного ключа долбит и долбит по скатерти. Наверно, Крум просто нервничает. Но почему же тогда его взгляд так пристален, почему он устремлен на Варвару Петровну?.. Она, конечно, давно заметила, что Крум проявляет к ней интерес, но упорно старается избегать его взгляда.
И когда я сосредоточил свой слух, перестук Крума стал для меня выстраиваться в какую-то систему.
Точка… Точка… Тире…
Теперь я уже внимательно слушаю. А Крум стучит, стучит, стучит.
И я уже совершенно точно понимаю, что именно он методически выстукивает всего два слова, бесконечно их повторяя:
— Фрау… фрау… СОС… СОС…
Конечно, Варвара Петровна не знает азбуки Морзе. Но, может быть, Крум рассчитывает на то, что кто-то его все же поймет?
А немцы? Нет, ни Ругге, ни Брюннер не прислушиваются к его стуку. Возможно, тоже не знают азбуки Морзе или им просто в голову не приходит, что он ею воспользовался.
Я подаюсь вперед так, чтобы привлечь внимание Крума и, положив руку на край стола, негромко стучу, повторяя его собственный текст:
— Ф-р-а-у … ф-р-а-у… С-о-с… С-о-с…
Как только я стал отвечать, Крум умолк. И по его напряженному взгляду я понял, что он вслушивается, стараясь уловить смысл того, что передаю я.
Нам здорово мешал нестройный хор, старательно выводящий слова «Катюши», но песня одновременно и прикрывала, отвлекая внимание от нашего с Крумом перестука.
Наконец, он понял, что я повторил его слова, и слабо улыбнулся одними глазами. Я легонько кивнул в сторону Варвары Петровны. Он выразительно повел бровью.
Брюннер и Ругге, казалось, так ничего и не заметили. Действительно, надо быть профессиональными радистами, чтобы войти в контакт друг с другом, ничем себя не выдавая.
Теперь Крум перестал стучать, исподволь наблюдая за мной. А я напряженно думал: что же все это может означать? Несомненно, ему нужно что-то сказать Варваре Петровне. И притом крайне важное. СОС — международный сигнал бедствия. Крум передал его, вероятно, для того, чтобы подчеркнуть срочную необходимость разговора.
Я нагнулся к Евлахову.
— Крум хочет разговаривать с Варварой Петровной с помощью телеграфного кода, — шепнул я, не вдаваясь в подробности того, как я это узнал. — У него крайне важное дело!
Евлахов умел понимать с полуслова. Он почти не прерывал своего пения и только улыбнулся, как бы в ответ на услышанную от меня шутку.
Теперь я заметил, что Крум переместил свое внимание на Евлахова. А тот пел и пел, словно забыв о моих словах. Время тянулось, и Крум стал снова нервничать. Тогда я несколько раз выстукал по международному коду:
— Ваш сигнал принят… Ваш сигнал принят…
Крум понял. Несомненно, он не хотел ни о чем говорить в присутствии Брюннера и Ругге. И то, что он искал с нами связи, подвергая себя риску, свидетельствовало о серьезности его цели.
Теперь я вновь вспомнил Гуго Криммера. Не один ли из таких, как он, сидит передо мной? И нужно сделать все, чтобы помочь ему!
