В ту осень я ангиной хворала, капризничала. Чуть в горле запершит — матери по целым ночам спать не даю. Папа сердится: «Экая ты нетерпеливая! Какая же из тебя комсомолка выйдет? Я б на твоём месте давно уже бегал». Я, бывало, губы надую — и в слёзы. Мама за меня заступается: «Оставь её, она слабенькая».
Папа тоже добрый был, но с мамой из-за меня часто спорил. «Что,— говорит,— ты барышню кисейную растишь? В книжках она хорошо понимает, где геройство настоящее, а сама и постоять за себя не может и товарищам помогать не привыкла. Попадёт она в переплёт — беда будет, если никто её не заслонит».
Я тогда решила, не любит он меня. Даже не попрощалась, когда он на уборочную уехал. Потом сама жалела... Ждала его, так ждала!.. А он в районе задержался и всё не ехал, до самой зимы. Я даже заболела от этого — всё мне ка- залось, я его больше не увижу... Ну, я лучше не подряд буду рассказывать, побыстрее.
Незадолго до войны отца перевели работать в Орёл, и мама там устроилась. К новой школе я ещё не привыкла. У нас в деревне хоть иногда соседка к нам придёт, а здесь я была только с мамой да с книжками...
Аня еле перевела дух и открыла глаза, как бы проверяя, слушают ли её подруги. Шура участливо, даже с жалостью смотрела на неё. Люся сидела всё в той же позе, не шелохнувшись.
— Потом война,— продолжала Аня.— Папа в первый же день ушёл на фронт. Мы только одно письмо получили из госпиталя, из Москвы. Мама хотела поехать, но не решалась меня оставить и взять с собой боялась... А тут фашисты пришли... Что ж теперь делать? — помолчав, всхлипнула Аня.— Девочки мои милые, не могу я больше терпеть...
Шура решительно придвинулась к Ане:
Плакать больше нельзя, понимаешь? Только сердце себе надрываешь. Сама знаешь, жалости от этой ведьмы не дождешься. Вот теперь и пришло время поступать так, как поступали те, про кого ты в книгах и газетах читала. Держаться крепко, пока наши придут!
Они ведь обязательно придут. Ты должна верить, как мы! — подхватила Люся. Как хотелось ей передать подруге хоть частицу своей и Шуриной решимости!
Горько мне, девочки! — не унималась Аня.
Перестань ты воображать, что тебе горше, чем другим!— жёстко сказала Шура.— На Родине никто из нас горя не знал и к лишениям не привыкал. Здесь всем нам тяжело, только нос вешать не годится. Как это можно надежду терять, в товарищей не верить! Да разве нас оставят? А я по глазам твоим вижу — не веришь. Ты должна переделать себя, должна!
Шура запнулась: «Что бы ещё сказать Ане, чтобы силы ей прибавить?»
Аня лежала с широко раскрытыми глазами, окаменевшая, безучастная.
Шура вздохнула и отошла в свой угол.
Давайте, девочки, хоть чуток поспим, и так уж скоро на работу,— сказала она устало.
Все затихли. Аня будто успокоилась, но не спала. Шура заснула, и только Люся ещё ворочалась, думая об Ане. После этого разговора Люся, пожалуй, больше, чем когда-нибудь, тревожилась за Аню.
Мальчикам долго не удавалось наладить связь с военнопленными. То, как назло, совершенно невозможно было словом переброситься, потому что немецкий автоматчик не отходил от телеги, то, вместо Вовы, ездил Костя, не знавший Павлова. Так прошло немало времени, и наступила зима. Наконец Вове всё-таки удалось увидеть Павлова, и он незаметно подал ему письмо.
Вечером ребята собирались вместе, много говорили, спорили, ожидая ответа от пленных - Жора упорно делал своё дело. Он уже набрал порядочно табаку. И хотя это обошлось ему дорого, он не унывал.
История с табаком надолго запомнилась Жоре. Юра и Жора белили известью чердак. Жора увидел там ящик с жёлтыми спрессованными листьями табака. В тот же вечер он смастерил мешок из рукава старой рубашки и отправился на добычу Взять сразу целую пачку он не решился: Лунатик мог догадаться. Жора решил брать табак постепенно, по несколько листьев из каждой пачки, и таким образом наполнить мешочек.
По ночам Жора забирался на чердак. Надёргав листьев, совал их за пазуху и тихонько уносил к себе.
Однажды Жора решил попробовать набрать листьев и днём, полагая, что старик спит.
Забравшись на чердак, он присел к ящику и стал осторожно отдирать листья от пачек. Сзади, словно лиса, бесшумно подкрался Лунатик и так хватил Жору по голове кованым сапогом, что у того искры из глаз посыпались.
Он бил меня молча,— рассказывал Жора.— Сначала оглушил сапогом, а потом схватил за уши. У меня из носа кровь пошла, я вырвался — и бежать. Прибежал на голубятню, а сам думаю: «Сейчас притащится сюда добивать меня». Сунул табак под диван и сижу, жду. А он, изверг, не идёт, да и только! Хоть сам беги к нему да спину подставляй...
За обедом Люся спросила Жору, почему у него синяк на лбу. Жора рассказал всё девочкам. Люся ругала Лунатика. Аня спросила:
Ну, а утром Лунатик бил тебя?
Нет,— ответил Жора.
— Ты напрасно поступаешь так неосторожно. Окажись на месте Лунатика Эльза Карловна, ты бы так легко не отделался,— сказала Шура.
Все сочувственно отнеслись к Жоре, и только Вова с упрёком сказал:
Будь осторожен: себя подведёшь, и нам плохо будет.
Подымаясь из-за стола, он добавил:
На строительство еду.
Ребята переглянулись. Все они ждали ответа Павлова с нетерпением и надеждой, словно не они пленным, а пленные им готовились помочь.
Вернулся Вова рано. Ещё по дороге он прочитал ответ Павлова.
«Вы ребята, молодцы, что остаётесь настоящими советскими людьми, пионерами, не падаете духом, Красная Армия.победит и обязательно освободит всех»,— писал Павлов. Он сообщал, что фашисты кричат на весь мир, будто гитлеровская армия уже у стен Москвы, но только он, Павлов, и большинство пленных не верят фашистской брехне: «Мы уверены, что Москву гитлеровцам наш народ и армия не сдадут».
Павлов благодарил ребят за готовность помочь им. Он хорошо знал, что хлеба ребятам достать будет очень трудно, и поэтому про хлеб ничего не писал, а просил, если можно, достать ещё табаку. Он писал, что им нужны большие ножницы, садовые или портновские, и советовал быть очень осторожными. Зачем Павлову ножницы, Вова никак не мог понять, но решил попросить Люсю посмотреть, не попадутся ли ей такие ножницы в хозяйском доме.
Вова шепнул поджидавшему Жоре о том, что привёз письмо от Павлова. Жора сказал об этом другим. Он с трудом скрывал своё нетерпение. Ему хотелось лично прочитать ответ. Костя ходил встревоженный, боясь, как бы кто-нибудь от радости не проболтался.
Аня растерялась, узнав от Шуры эту новость. Она не могла представить себе, что пленные, которых держат за колючей проволокой, расстреливают и морят голодом, которых повсюду сопровождает охрана, смогли написать и передать письмо.
Читать письмо всем сразу Вова не решался.
«Письмо прочтите и обязательно уничтожьте», — предупредил Павлов.
И всё же Вова сделал так, что ещё до ужина все успели познакомиться с содержанием письма. Аня читала копию письма вместе с Люсей. Она трижды перечитывала то место, где говорилось, что фашисты у стен Москвы, и сразу при- уныла.
Значит, немцы под Москвой?— с тревогой спрашйвала она Люсю.
Под Москвой или нет — это никто не знает, но наши старшие товарищи говорят, что фашисты врут. Москвы им не видать, и в Москву им не войти никогда!
А, если возьмут Москву, тогда что, всё пропало?
Да не возьмут они Москву! Не возьмут! Понимаешь, Аня, не возьмут! — чуть ли не кричала Люся, успокаивая подругу.
Москва... Москва... — твердила Аня.
За ужином у ребят было приподнятое настроение: всё-таки добились своего, наладили связь! Только Аня сидела в стороне, притихшая и унылая.
Что с ней? — спросил Вова у Люси.
Плохо, Вова. Наверное, нездорова. Она всё что-то шепчет, ходит как потерянная, а станешь спрашивать — молчит.
И когда с вами — тоже молчит?
Молчит.
Совсем?
Нет, иногда скажет одно-два слова, а часто просто не ответит ничего, заплачет, будто мы её обидели.
Перед сном Вова заговорил с товарищами об Ане. Ребята заспорили.
Мы должны как-то помочь ей,— сказал Юра.
А я вот боюсь, что она всех нас может подвести,— горячился Костя.
Аня — просто несчастная, слабенькая девочка, вот что я скажу! — решительно заявил Жора.— Надо быть к ней внимательнее, чаще разговаривать по душам, и тогда всё будет в порядке...
Вова раздумывал над словами Кости. Ему представилось грустное, растерянное лицо Ани. «Нет,— решил он,— Аня хорошая. Ей трудно, но она ни за что никого не выдаст».
Мальчики, забывшись, заговорили слишком громко, и никто не заметил, как поднялся по лестнице Лунатик. Сопя трубкой, он вошёл в комнату, пробурчал что-то сердито, погасил свет и вышел вон. Ребята замерли.
Вот это да! Так и засыпаться можно,— вымолвил, наконец, ЖЬра.— Нет, вы смотрите, появляется, как тень, вот это Лунатик.
