— Подделки не заметили?
— Куда там! Чернила только подбирать пришлось, выцвели они на справке. Когда один выздоравливающий зашел — чуть кляксу не посадил.
Утробин нацепил очки, долго всматривался в справку, перевернул, посмотрел на свет.
— Как ее прочитали — разговор другой. Господином Ковшовым стали называть, а то одна фамилия — нехорошо как-то, словно корова комолая… Не думал, не гадал я, что эта бумажка такую силу у них имеет. Они считают, что если меня или тебя обидели какие-то дураки или враги, то мы на всю жизнь с Советской властью в лютой ссоре. Примитивные люди!
Возбуждение проходило. Снова Ковшову лезли в голову тревожные мысли о хлебе, о продовольствии, о новых вызовах в гестапо, в комендатуру…
— Ты свободен, Илья Данилович? Пойдем «профессоров хлебного дела» навестим.
В пекарне работа шла плохо: и сюда дошла весть о том, что Ковшова под конвоем увезли в гестапо. Беспокоила его судьба и судьба больницы — разделить их было трудно.
— Может, и не нужен будет хлеб-то наш, может, фрицу уже достанется, — сказал пекарь, ставя в печь формы с тестом.
— Не пой отходную, Арутюн! Если Ковшова, не дай бог, не будет, раненые-то все равно останутся! — Фадеев сбросил с плеча к ларю мешок муки.
И вот он, Ковшов, живой, веселый и свободный!
Скупы старики на выражение чувства, а тут обняли главного врача, как родного.
Приятен густой аромат горячего хлеба. Ковшов почувствовал, как у него засосало под ложечкой: голоден.
— Угостите корочкой, кормильцы, — попросил он. Ему и Утробину отрезали хрустящие горбушки. Ковшов с наслаждением жевал теплый хлеб.
— Что-нибудь придумали? — спросил он Фадеева.
— Придумали, Петр Федорович. Часа два «совет национальностей» заседал. Не знаю, одобрите ли…
В пекарне — дружный коллектив. Грузин Сергей Срибеков, армянин Арутюн Абаджян, татарин Тагир Файзулин, русский Николай Петров, украинец Филипп Печерский. Федор Яковлевич называл пекарню то «интернационалом», то «советом национальностей».
— Одобрю, одобрю, рассказывайте!
Фадеев предложил Ковшову и Утробину:
— Пиджачки-то снимите: жарко и пыльно. А рассказывает пусть Печерский: он придумал.
Самый старый среди пекарей Филипп Печерский разгладил бороду.
— Товарищ начальник, дело простое. Если ты возьмешь темную муку, скажем центнер, разведешь тесто, если хорошо оно подойдет, то хлеба будет уже сто пятьдесят килограммов. Сто килограммов муки, пятьдесят — припеку. Возьми ты белую муку. Тоже будет припек, только поменьше, килограммов тридцать пять — сорок.
— Это мы знаем, что припек бывает, — заметил Утробин, но Ковшов остановил его:
— Продолжайте, отец.
— Значит, от любой муки — припек. У горожан мука есть, раздали ее немало со складов и из магазинов, чтобы герману не досталась. Мука есть, а хлеба нет: печь негде — ни пекарен, ни топлива. Вот и подумай, товарищ начальник, если мы будем брать муку и бесплатно выпекать хлеб горожанам, а за работу возьмем припек — пойдет к нам мука? — Помолчал и сам себе ответил: — Пойдет! Соседи мне уже набивались мукой. А если мы еще объявим, что припек остается больнице Красного Креста, не сомневайтесь — работы у нас хватит. Тонну муки израсходовали — четыреста килограммов хлеба для больницы есть? Есть!
Ковшов обнял старика. Утробин пожал ему руку и хлопнул по горячей широкой спине.
— Блестяще, товарищ Печерский! Здорово!
Филипп погладил бороду и внушительно сказал:
— Спешить надо, товарищ начальник. А то хозяйчики ходят, пекарни открывать собираются. Нас сманивают и зарплатой и пайками. Что, говорят, вам тут бесплатно работать. По хлебу они до нас не допрыгнут, мы фирму не подведем, только нахальства у них много. Не обошли бы.
— Правильно, отец, не будем откладывать.
Ковшов и Утробин уговорились с Фадеевым о порядке приема муки, о том, как выдавать хлеб, о системе учета.
— От канцелярии вы бы, Петр Федорович, избавили меня. Слаб я на это, — попросил Фадеев.
— Избавим. Учетчицу дадим. На примете есть достойная.
Ковшов вспомнил женщину, которая на днях просила пристроить ее где-нибудь. Комендатура объявила регистрацию жен командного состава Красной Армии, но регистрироваться она не собирается, хотела бы помочь больнице.
— Еще раз большая вам благодарность от имени раненых, от работников больницы. Очень мудрый у вас «совет национальностей», — прощаясь, сказал Ковшов.
— Для своих же стараемся. Вот только как объявить населению? — Пекарь пожал плечами. — Ни газеты, ни радио.
— Не беспокойтесь. Это наша с Ильей Даниловичем забота. Завтра с утра мука пойдет — успеете завтра же хлеб дать?
— Дадим!
Когда они с Утробиным вышли из пекарни, Ковшов не удержал улыбку.
— День такой хороший, что просто не верится, — заговорил он. — Проверка в больнице — удача. Беседа в ответственном учреждении прошла успешно. А то, что пекари придумали, — это же великолепно! Даже не верится, что день пройдет без неприятностей. Придем, а там опять что-нибудь…
— Может быть, сегодня выходной от осложнений, — весело отозвался Утробин.
Почти тотчас после этих слов Ковшова остановил полицай. Оказывается, господин начальник полиции посылал за ним, но Ковшова не было на месте.
— Что ж, Илья Данилович, — нахмурился Ковшов, — как видите, сегодня не выходной.
Курицын был «очень рад визиту господина главного врача».
— Какой же визит, если вызывали, господин начальник полиции! Только что узнал о вашем вызове: долго задержался на беседе у заместителя начальника гестапо господина Геринга, — просто, как говорят о встрече с другом, сказал Ковшов.
Курицын вскочил, схватил руку Ковшова.
— Поздравляю, поздравляю от души, дорогой господин Ковшов! Я хотел сообщить вам, что по указанному вами адресу муку не обнаружили, но я не прекращаю поисков.
— Благодарю вас, господин начальник полиции! Если случатся еще какие-либо инциденты, что я, впрочем, исключаю, разрешите не обращаться ни к господину Герингу, ни к господину Боолю, а прямо к вам. Я твердо надеюсь, что у меня уже не будет оснований беспокоить столь высоких представителей великой Германии.
— Буду всегда рад вас видеть! Зачем домашние мелочи выкладывать перед представителями фюрера? Благодарю вас, господин главный врач, за подарок! Я полагаюсь на вашу скромность: о моем пристрастии никто не знает.
— О, вы напрасно об этом говорите: ведь вы — больной, а я — врач и обязан хранить врачебную тайну. Единственно кому я могу ее открыть — немецкому командованию. (Курицын изменился в лице.) Но полагаю, что не стоит беспокоить их по такому поводу. (Курицын в знак согласия с облегчением закивал головой.) Запас ампул у нас ограничен, — продолжал Ковшов, — но я буду рад иногда делать вам подарок…
Что ж, и в полиции он сегодня выиграл маленький бой. Сегодня все-таки счастливый день.
Вернувшись в больницу, Ковшов собрал своих ближайших помощников, рассказал им о посещении гестапо, о визите к начальнику полиции, с радостью сообщил о предложении «совета национальностей».
— Если дело пойдет хорошо, сможем открыть столовую для обслуживающего персонала, — пообещал он. — Жизнь трудна и дорога, хотя бы обедом работников кормить надо.
Потом пригласил Анну Фесенко и тут же дал задание:
— Идите к священнику. Завтра после заутрени объявите в церкви, что пекарня Красного Креста принимает муку, по ее весу выдает печеный хлеб. Весь припек — в пользу больницы. Никакой платы взиматься не будет.
Старикам немощным можно обещать подводу для перевозки муки. Только это — не часто: лошади у нас тоже не стоят…
Никогда еще со дня прихода гитлеровцев Ковшов не спал так крепко, как в эту ночь.
В гестапо вызывали не только Ковшова, но и других работников больницы. И от них требовали назвать командиров, комиссаров, коммунистов.
Вызвали и Чеботарева.
Из гестапо пришли за ним, когда Михаил Ефремович больной лежал дома. Солдат говорил по-русски плохо:
— Быстро, шнель, шнель. Гестапо.
— Я болен, не могу, — ответил Чеботарев.
— Шнель, шнель! Скоро!
Чеботарев и в самом деле был плох. Незалеченный туберкулез легких осложнился тяжелым плевритом. Ходил он медленно, опираясь на палочку. Затухало зрение: глаукома. Временами очень болели глаза.
— Может быть, лучше, Миша, уйти из города или здесь спрятаться на время? — предлагала Мария Федоровна.
— Нет, нельзя, — отказался Чеботарев. — Это же бросит тень на больницу.
Так и не ушел, не стал прятаться. И теперь, когда за ним пришли, с трудом, но спокойно поднялся. Шел, постукивая палочкой и попыхивая трубкой. Мария Федоровна в отдалении сопровождала мужа. Вот и двери гестапо. Мария Федоровна видит, как солдат что-то сказал часовому, тот вызвал дежурного. Через минуту дверь за вошедшим захлопнулась.
