— Ну, да, да, конечно, господин бургомистр, — чего-то торопливо согласился Зыль-Бородыль. — И не боитесь вы, господин бургомистр? В Даньковских лесах, говорят, объявились партизаны… Может быть, охрану взяли бы?..
— Глупости, — отмахнулся отец. — Слухи, как всегда, преувеличенные… Так что вы хотели мне сказать?
Зыль-Бородыль оглянулся ещё раз.
— Кресендорф вызывал, — приглушённым голосом сказал Зылев. — Такого страху натерпелся, даже до этого времени поджилки дрожат…
— У полицейского не должны дрожать поджилки, — насмешливо отозвался отец.
— Сейчас и вы, господин бургомистр, задрожите, — обиженно пообещал Зыль-Бородыль. — Знаете, что сказал Кресендорф? «Если, — говорит, — вы с господином бургомистром — вами, значит, — не найдёте бандитов, — так он называет партизан, — то я обоих повешу на церковных воротах». Обоих, господин бургомистр: меня и вас. И повесит, будьте уверены.
Наверно, Зыль-Бородыль надеялся увидеть, как господин бургомистр действительно задрожит, но тот совсем спокойно сел в телегу.
— Мне очень жаль вас, господин Зылев, — сказал отец. — Где вы будете искать тех партизан, если они как ветер в поле — сегодня тут, а завтра там и не оставляют своего адреса? Что касается меня, так я поставлен руководить районом, а не гоняться за партизанами. Так что если Кресендорф и повесит кого, так прежде всего вас, господин Зылев.
Отец дёрнул вожжи. Лошадь легко тронула телегу, выкатила её за ворота. Зыль-Бородыль сердито крикнул вслед:
— Подождите, господин бургомистр! Неужели вы не понимаете, что мы одной верёвочкой связаны?
Он и ещё что-то кричал, но Густино внимание было отвлечено чем-то более важным. Кто-то, скорее всего мачеха, медленно поднимался по лестнице в Густину мансарду. Густя быстренько спрятала галстук в потаённое место, легла на кровать, прикинулась, что спит. Может быть, мачеха не станет трогать её.
Антонина Павловна остановилась в пороге.
— Что с тобой, Густя? Почему ты лежишь? Уж не заболела ли? — с тревогой в голосе спросила она.
— Нет, — ответила Густя. — Я отдыхаю…
Мачеха положила руку на Густин лоб. Лоб был холодный, а рука тёплая.
— Температура нормальная, — сказала мачеха. — Почему ты сидишь дома? Разве у тебя нет друзей?
— Есть, — ответила Густя.
— Тогда почему они не приходят к тебе? Кто они? Я хотела бы с ними познакомиться.
Густя сразу же насторожилась. «Хитрая шпионка! Но так я тебе и скажу о своих друзьях».
— Они — наши ученики, — сказала Густя. — А не приходят потому, что сейчас очень заняты.
Она хотела сказать, что друзья не приходят потому, что отец у неё бургомистр, а мачеха — шпионка, но подумала, что лучше промолчать, пусть мачеха считает, что Густя ни о чём не догадывается.
Мачеха как разгадала Густины мысли.
— А может быть, их не пускают родители? Может, не хотят, чтобы они дружили с тобой?
Догадливость мачехи смутила Густю. К счастью, отвечать не пришлось. Кто-то осторожно постучал в дверь.
— Заходите, — разрешила мачеха.
Дверь несмело приоткрылась. Максимкина голова просунулась в комнату и испуганно замерла. На Максимкином лице видны были растерянность, страх и неодолимое желание дать драла.
Густя и обрадовалась, что пришёл Максимка, и испугалась за него. А вдруг и Максимку мачеха начнёт расспрашивать. Максимка может и проговориться.
— Проходи, проходи, мальчик, я не баба-яга и не ведьма с Лысой горы. А ты меня, вижу, чего-то боишься…
— И совсем он не боится, — пришла на выручку Густя. — Он просто очень застенчивый… Спасибо, Максимка, что ты зашёл. Мне надо с тобой поговорить.
Максимка очень неохотно, робко вошёл в комнату, сел в кресло, умоляюще посмотрел на Густю: мол, мне тоже надо поговорить с тобой, но без мачехи.
Антонина Павловна, может быть, догадалась, что мешает детям, а может, думала подслушать, о чём будут говорить Густя с Максимкой.
— Я пойду заварю чай, а вы посидите, поговорите, давно же не виделись, — сказала она и пошла.
Как только мачеха вышла из комнаты, Густя на цыпочках подбежала к двери, прислушалась. Нет, мачеха не стала подслушивать, о чём они будут говорить с Максимкой. Было слышно, как она гремит на кухне посудой.
— Ну? — сказала Густя.
Максимка так и затараторил, рассказывая, как они собрались принимать присягу, как он, Максимка, потребовал, чтобы присягу приняла и Густя, как решили поручить Густе важное задание — раздобыть питание для приёмника.
— А как только мы раздобудем его, — сказал в заключение Максимка, — то сразу же примем присягу и спрячемся в подземелье. Где только найти эти проклятые батарейки?
Густя на минуту задумалась.
— Кажется, я знаю, где найти, — сказала она. — Во дворе банка стоят машины. Папа говорил, что это штабная радиостанция. А если радиостанция, так в ней должны быть батарейки. Ты как считаешь?..
— Так-то оно, конечно, так, но, наверно же, радиостанция сильно охраняется?..
— Ну и что? — возразила Густя. — Важно выяснить, есть ли там батарейки.
— Ты предлагаешь сначала провести разведку? — спросил Максимка. — А что, и правда!..
— Тогда нечего сидеть. Пошли, — и Густя потянула его к окну, что выходило на огород. — Через дверь нельзя — там мачеха.
Через окно они вылезли на крышу сарая, оттуда по лестнице спустились в огород и побежали к дыре в заборе, через которую не один раз лазил Максимка.
Они не видели, как в комнату зашла мачеха, начала наблюдать за Густей и Максимкой до тех пор, пока они не спрятались за забором. Тогда мачеха начала внимательно осматривать Густину комнату и, конечно же, вскоре нашла красный галстук…
Банк размещался в доме бывшего велешковичского нэпмана Ершонка, разбогатевшего в самом начале двадцатых годов на скупке и продаже скота. Тогда частное предпринимательство временно поощрялось Советской властью, и называлось это новой экономической политикой — сокращённо НЭПом. Людей же, разбогатевших во времена этой политики, называли нэпманами.
Ершонок был нэпман. Он построил в Велешковичах двухэтажный дом-контору из красного кирпича, обнёс его стеной, а землю перед домом засадил садом.
Недолго барствовал Ершонок. Лет семь. Потом его выслали на Соловки — острова на дальнем Севере — за неуплату налогов, а дом-контору передали Государственному банку.
Банку хватало забот. Он выдавал рабочим и служащим зарплату, колхозам и совхозам — ссуды и кредиты, принимал деньги от сельповских лавок и магазинов. Много какими денежными операциями приходилось заниматься банку. Поэтому ему было не до сада. Зато велешковичские мальчишки-сорванцы не зевали. Они по кирпичику разобрали стену на задворках, чтобы не было препятствий лазить в сад за яблоками и грушами. Не одно поколение мальчишек хорошо знало тропинку в Ершонков сад. Знал её и Максимка.
Но сначала, как и полагается завзятому разведчику, Максимка решил пройти вдоль банковского дома по улице. Мало ли что может увидеть зоркий глаз разведчика. А Максимка считал себя неплохим разведчиком.
Ничего особенного Максимка не заметил. Все четыре окна, выходившие на улицу, были плотно занавешены. Тяжёлая металлическая калитка наглухо закрыта. Возле неё стоял часовой. Он глянул на мальчика с девочкой, подморгнул им, словно подзадоривая ничего не бояться.
— Так… Ясненько! — сказал Максимка.
Миновав два двора, Максимка повернул в третий, очень неухоженный. Оттуда выбрался на огород. На нём бурно рос укроп, тянулась вверх картофельная ботва, лопушились капуста и свекольник, во все стороны расползались огуречная и тыквенная ботва, а по самой меже тянулись заросли смородины, крыжовника и малины. Если немножко пригнуться, так попробуй кто заметить, как Максимка с Густей пробираются к банковскому дому, всё равно ничего не заметил бы.
Максимка подал знак, упал на землю под куст смородины. Густя прилегла рядом. Банковский двор был перед ними как на ладони.
Прежде всего им бросилась в глаза крытая брезентом машина. В брезенте прорезана дверь. Она раскрыта нараспашку. Через неё видна какая-то аппаратура и женщина в белой блузке с наушниками на голове — видимо, радистка. Рядом с машиной, но как-то боком от неё, спрятавшись под грушу, стоял фургон. Единственное окошко в нём оковано решёткой. Дверь в фургоне, видимо, с другой стороны, потому что отсюда, где лежат Максимка с Густей, — глухая стена.
Кроме радистки, сидевшей в машине и что-то старательно записывающей в тетрадь, никого во дворе не было. Вокруг стояла тишина. И таинственность. Эта таинственность каким-то образом вызывала у Максимки непреодолимое желание что-то делать, действовать.
— Батарейки скорее всего в машине, — шепнул он Густе.
