Григорий Мещеряков - Отыщите меня

— Ну вот, с тобой и говорить-то серьезно нельзя, сразу в нюни, — примирительно сказал Толик.

Каждый праздник Дядиван надевал китель, на котором было пристегнуто пять круглых медалей. В таком праздничном виде он появлялся и 21 декабря, в день рождения Сталина.

Михаил Афанасьевич награды не носил, но орденские колодки никогда не снимал. Он преподавал пение и географию, рассказывал о жизни знаменитых музыкантов и путешественников. Говорил так, как будто сам с ними встречался и каждого хорошо знал. Отвечать уроки и петь никого не вызывал, не заставлял. Но всем до одного ставил отличные отметки за то, что научились хорошо слушать. Потом брал коричневую скрипку, хрупкую и потертую, прижимал щекой к левому плечу. В клешню вставлял смычок, поверх туго затягивал красной резинкой, культями пальцев левой руки держал гриф и прижимал струны до синевы и вмятин. Смычок походил на танцующую стрекозу, то плавно взлетающую вверх, то часто прыгающую, словно обжигающуюся о струны, и по классу разливалась музыка. Неожиданно обрывается мелодия, будто кто-то ее обрубил, а в ушах Зинки все еще звенит ее высокий голос. Михаил Афанасьевич держит под мышкой смычок и скрипку, культей вытирает капельки пота со лба.

— На сегодня все… Урок окончен… До следующего занятия, — отрешенно и устало говорит он и, не дожидаясь звонка, уходит из класса. Все дружно встают и молчат.

Одному Толику все это не нравилось. Он кричал на Зинку в лесу:

— Нашли тоже гения, безрукого и беспалого скрипача! Да он фальшивит, как немазаная телега!.. Никакой я не жестокий, сама дура!

Вот, всегда так, и все-то у него не как у других. Зинка часто от него плакала. Но он сам подходил и первый мирился:

— Ну ладно, подумаешь, обида… Давай лучше будем над чем-нибудь смеяться. — И он сгибал указательный палец, дразнил им Зинку и при этом заразительно хохотал.

По совести признаться, Толик многим обязан Михаилу Афанасьевичу. Он впервые услышал свои любимые вальсы в его исполнении. А когда директор привез однажды из райцентра пластинку с этой музыкой, то Толик попросил:

— А можно, я возьму ее себе?

— Можно, — согласился Михаил Афанасьевич, — дарю тебе музыку в личное пользование…

С тех пор Толик не расстается с этой пластинкой. Прячет у себя в спальне, тайно приносит в пионерскую и заводит патефон.

Чего же он придирается к Михаилу Афанасьевичу?

Неужели опять обострение болезни, как в прошлом году?

Весну того года прозвали «траурной». Более трудной и страшной поры никто из старожилов лесной школы не помнил. Разразилась напасть, и сладу с ней не было. Многие почти одновременно и совсем неожиданно стали кашлять, харкать кровью. Две спальни переоборудовали под изоляторы. Приезжали из Челябинска врачи. Они смотрели ребят, проверяли легкие, и лечили уколами, усиленным питанием, новыми лекарствами. Отменили все уроки и занятия. По школе ходили какие-то полусонные тени, появлялись медленно и тихо, чтоб не потревожить ни себя, ни других. У всех была одна надежда — на скорый приход лета, тогда будто бы полегчает. За полтора месяца похоронили одиннадцать человек. В лесу Дядиван копал могилки. Жена помогала ему, горестно приговаривала и крестилась:

— Бог дал, бог взял…

Умирали на изоляторских койках в полном сознании. Мальчишки задыхались и кричали, требовали разбить все стекла в окнах, им не хватало воздуха. Девчонки беззвучно лежали в белых постелях. Не слышно было и не видно их последнего вздоха, рот чуть полуоткрыт, и верхняя синяя губа изогнута дугой. Кто-то мог выходить в ясный день и тогда подолгу смотрел на небо, весеннее солнце, сидел на ступеньках крыльца или на завалинке и не хотел вставать. Похудевшие лица казались ко всему безразличными и равнодушными. Говорили только шепотом. У некоторых выступили на бумажных щеках розовые пятна, словно подрисованные цветным карандашом. Веки у всех провалились, выделяя большие, красивые, четко очерченные глаза.

Глухо покашливал Толик, выплевывая в белую марлю капельки крови. Иногда он задыхался, убегал за угол дома и там захлебывался в кашле. Однажды в столовой за обедом Толик упал. Его отнесли в изолятор. Там он отказался от пищи, решил поскорее умереть голодной смертью. Дежурили в изоляторе по очереди все до одной сотрудницы лесной школы и девочки, кто постарше. Лишь Зинка одна смогла уговорить Толика поесть.

— Хочешь, я тебя поцелую?

— Совсем сдурела!

— Тогда я разревусь!

Он боялся ее слез и подчинился просьбе. Она умоляла его, как маленького ребеночка, отшучивалась на обидные слова и почти не отходила от его постели. Он поклюет с тарелки, как птичка, и устанет, отвернется, часто и прерывисто дышит. Когда начинает кашлять и задыхаться, бежит Нина Томиловна и, приговаривая ласково, выносит его на крыльцо, на свежий воздух. В руках у нее Толик выглядел длинным и несуразным младенцем, почти невесомым. Он подышит немного, вроде бы ему полегчает. Но вскоре ему уже и тут, на воздухе, плохо, тогда Нина Томиловна несет его обратно.

К Толику в изолятор приходил Дядиван. Он стоял у койки — голова чуть выше подушки — и рассуждал сам с собой на какие-то совсем мудреные темы. Говорил про солнечные пятна и лунные приливы, видно, хотел отвлечь Толика от его горьких мыслей.

— Я, конечно, не ученый, в науке не силен, но запомнил и уразумел, что умные головы сказывали… Кумекаю малость, так что я не такой уж малограмотный… Точно я тебе, Анатолий, говорю, что вся эта эпидемия стихийная и хворь неспроста, а связана со светилом, с пятнами и вспышками на ем. Да еще с лунной фазой. Это я тебе не басню сказываю, а ученую теорию излагаю. По моей прикидке, скоро болезням будет отходная, точным образом… Я вот в бинокль вчера рассмотрел, что на солнце и на луне вроде бы складки стали распрямляться…

Болезнь вдруг отступила. Толик перестал до удушья кашлять, ему разрешили вставать. Сначала он ходил вокруг кровати, потом до крыльца, а дальше смело разгуливал по двору. К середине лета уже и вовсе бегал по лесу.

— Эй, Доброволина, тебе какие цветы больше всех нравятся?

— Самые маленькие…

В лесной школе уже привыкли, что Зинка с Толиком всегда вместе. Никто и никогда не дразнил их, никто косо не смотрел и глупых вопросов не задавал. Да и у Зинки с Толиком тоже друг к другу особых вопросов не было, все и без того вроде бы понятно — они дружили.

Толик в роще нарвал небольшой букет цветов, принес и положил у самых ног Зинки. Неожиданно покраснел, поймав лукавый ее взгляд. Щеки и уши у него стали прямо-таки пунцовыми, словно он долго смотрел на костер. Между ними возникла минутная неловкость, которую Зинка хотела шуткой развеять:

— Тоже кавалер нашелся…

Тогда Толик тут же истоптал цветы да еще неумеючи и сгоряча сплясал вприсядку. И сразу же убежал, не оглядываясь.

Потом прибежал, лег на траву и смотрел в небо. Послышались тонкие, как острие, звуки скрипки. Толик вскочил и плюнул с досады. Он демонстративно затыкал уши ладонями и зло гримасничал.

— Зря паясничаешь, Толик…

— Да ты ничего не знаешь! — вдруг надрывно кричит он.

— Тут и знать ничего не надо, и так все понятно…

— Да ты бы видела, ненормальная, — даже зубами заскрипел, — как он в лесу Нину Томиловну целовал!

— Ну и что особенного? Ничего особенного…

Этого Толик не ожидал. Он, наверное, думал, что сделал убийственное открытие, объявил вслух ужасное, самое тяжкое обвинение, а в ответ никакого сурового приговора не последовало. Зинка и не думала осуждать Михаила Афанасьевича. Даже немного было любопытно. Не отказалась бы сама посмотреть, как все это выглядит на самом деле. Знала бы, где это происходило, сбегала бы на то место, ради интереса. Мальчишкам до этого не додуматься. Нина Томиловна как-никак приятная и симпатичная. Это она, наверное, целовала Михаила Афанасьевича, а не он ее, потому что при его характере у него это просто не получится, решительности не хватит. Она смелая, она сможет. А если у них настоящая любовь? Толик, видно, и не знает, что это такое.

— Ты хоть понимаешь, что болтаешь? — затопал он ногами и руками замахал. — Да от таких слов у меня разрыв сердца может произойти, и я умру!

— Сумасшедший!

— Сама идиотка беспробудная! — И тут Толик впервые за все время их знакомства заплакал. Он закрыл лицо руками, голова и плечи его тряслись.

Зинка пришла в полное замешательство. Она никак не могла найти этому хоть какое-то объяснение. Только этого еще не хватало. И без того было у нее так много в жизни необъяснимого и неразгаданного, что голова просто пухнет…

Магниегорск перестал радовать Зинку. Теперь она боялась выходить в город. Тяжелое предчувствие оправдалось. От мамы узнала, что папа не работает больше начальником цеха. Его исключили из партии и перевели на другую работу, поставили слесарем, и он чинил в мастерской инструменты. Папа говорил маме, что просился сторожем, но ему отказали. В гости к ним уже никто не приходил. Телефон звонил очень редко и случайно, больше из-за путаницы номеров. Мама с папой подходить отказывались, и трубку брала Зинка. Однажды телефон отключили совсем, пришел мастер и молча снял аппарат. Из разговора родителей Зинка поняла, что знакомые и бывшие друзья их дома теперь боялись встреч с мамой и папой.