— За мной! За Родину! За Сталина!
Вожак и его народные массы врезаются в стену.
Стена сильно вздрагивает, покрывается трещинами и, поколебавшись, почти вся падает вперёд. Но один увесистый кусок, подчиняясь игре трещин и прихоти земного притяжения, опрокидывается назад — прямо на Аркадьева, лом которого так неудачно сработал. Глыба падает Аркадьеву на руки, на грудь, её пытаются удержать, подхватить, но она медленно подминает под себя солдата, стремясь вдавить его в землю.
Слышны крики: «Держи! Держи!»
Компания зевак штатского происхождения.
Первый зевака высказывает осторожное предположение:
— Смотри-ка, этого сейчас, наверно, задавит насмерть!
Второй более категоричен в своих суждениях:
— Да уж я думаю! Такая глыба и чтобы не задавила!..
Солдаты отваливают глыбу в сторону. Спасённый Аркадьев долго ещё не может прийти в себя.
— Я чуть не сломал себе руку!.. — бормочет Аркадьев. — Спасибо, ребята!.. Без вас я пропал бы… Рука-то как болит…
— Ну чего столпились? — кричит Злотников. — Во всяком бою должны быть свои жертвы! — Хохочет. — И они ещё будут!
18
Двор дома офицеров. Вот уже и стемнело.
Прекращает своё тарахтенье понаехавшая техника, отключаются моторы, гаснут фары. Все расходятся — кто по домам, кто по казармам; одни лишь губари остаются и продолжают вкалывать.
Но вот и их работа замедляется, а потом и прекращается вовсе. И не для перекура, нет! Тут, оказывается нечто другое.
Некая женщина начальственного вида и уже в возрасте, собирает вокруг себя губарей и начинает им что-то объяснять, а потом и приказывать. Причём — с нарастанием, всё громче и громче:
— А я вам приказываю!
Солдаты смеются в ответ:
— Ну и ну!.. Ещё чего захотела!
— А я вам приказываю погрузить немедленно этот прицеп в самосвал!
— Так ведь мы ж его ни в жись не подымем, — возражает кто-то из губарей. — Тут нужен подъёмный кран!
И в самом деле: всякому психически нормальному человеку ясно, что поднять ТАКУЮ тяжесть и ТАКОЙ объём железа на высоту кузова самосвала способна только техника.
— Вы не думайте! — орёт истеричка. — У меня у самой муж — подполковник! Он вам всем покажет! А сейчас я позвоню начальнику вашей гауптвахты или коменданту гарнизона, и они вам добавят срок!
Ей в ответ — дружный, хотя и невесёлый хохот.
— А нам уже и так добавили срок!.. — кричат губари. — Нам уже и так отменили освобождение! И чего вы кричите? Нам просто не под силу поднять эту штуку!..
— Я вас всех под трибунал подведу! — орёт истеричка. — Вы у меня сгниёте на гауптвахте! — Срывается на визг: — Выполняйте то, что я вам приказала!
Кто-то из свиты, окружающей начальницу, безуспешно пытается успокоить её. Истеричка же между тем лишается дара речи и судорожно ловит ртом воздух с выпученными предынфарктными глазами. И вот, в образовавшуюся длинную паузу нежданно вторгается рядовой Злотников. Он выходит вперёд, останавливается прямо перед Истеричкою, смело смотрит ей в её безумные глаза.
— Вы, гражданка, не имеете права нам приказывать! Пусть сюда придёт офицер в военной форме и прикажет нам погрузить этот прицеп в самосвал! Пусть! И тогда мы… Вот сука буду! — по-блатному бьёт себя кулаками в грудь, — надорвёмся и умрём, а всё равно не сможем погрузить его! Но, по крайней мере, мы будем знать, за что мы умираем!.. Если за Родину, за Партию — мы всегда готовы! — Злотников усмехается. — Но никакой офицер нам такого не прикажет. Офицеры — люди умные. — Злотников поворачивается к губарям и торжественно провозглашает: — Ребята, следуйте за мной! Мы ещё не всю работу выполнили!
— Хулиганы! Хулиганы! — орёт Истеричка. — Вы у меня все под трибунал пойдёте!
Злотников оглядывается на неё:
— Мы — под трибунал? — и дико ржёт.
Губари подхватывают этот его тон, слышны хохот, свист, улюлюканье. Все идут следом за Злотниковым с облегчением, с ощущением того, что именно он избавил их от грозной беды.
Истеричка истошно визжит, а свита увещевает её: «Ну ведь нельзя же так! Ей-богу, неловко даже!»
Какая-то женщина, оказавшаяся свидетельницею этой сцены, неодобрительно качает головой. Вот её взгляд задерживается на проходящем мимо Принцеве — на его мученическом личике, на страдальческой фигуре.
Женщина говорит с грустью, оглядываясь на свою соседку:
— Вот ведь поколение какое пошло! Вот взять хотя бы вот этого, ведь видно же — алкаш-алкашом! А может даже, и наркоман… Шинель-то хоть застегни правильно, юродивый! Тьфу! — сплёвывает от омерзения и отходит подальше.
Принцев, потрясённый подавленный, порывается что-то сказать вослед обличительнице, но тут его дарует вниманием ещё одна представительница прекрасного пола. Эта женщина жалостливо разглядывает бедолагу, который и в самом деле сильно выделяется среди всех арестованных своим очень уж несчастным видом; она разглядывает его, а потом и говорит ему же — вот ведь в чём весь ужас! Ему же самому! Как будто он — это вовсе не он, а кто-то совсем другой:
— Мордочка кислая. И сам-то — как сморчок какой-то!.. Бывают же такие!
У Принцева дрожат сначала губы, а потом и всё лицо начинает мелко трястись. Ему хочется разрыдаться.
19
Во дворе дома офицеров, вдали от женского шумового оформления.
На сцене, живописно украшенной следами недавней катастрофы, выступает Злотников — вожак, избавитель, трибун, дипломат. Поднимаясь на возвышение, Злотников говорит:
— А теперь, ребята, не ударим в грязь лицом! И давайте сейчас, за оставшееся у нас время, расчистим от камней эту площадку!
Поначалу ответом ему служит лишь тягостное молчание усталых губарей. Постепенно молчание переходит в ропот:
— Но ведь нам никто не приказывал!.. Никто нас сюда не посылал!..
— Да ведь и устали мы!..
— С пяти часов утра вкалываем!..
Злотников, слыша такие речи, молча сходит с пьедестала. Никого не бьёт — молча берётся за работу.
К толпе губарей подходит часовой с карабином и говорит:
— Но ведь комендант ясно сказал, что это на завтра! Завтра техника сгребёт всё это в кучу, а потом и увезёт!
— Завтра? Техника? — возражает Злотников. — Ну а мы — сегодня! И без техники! А ну, вперёд, ребята!
И уж то ли магнетизм, то ли личное обаяние вождя, вышедшего из народа, то ли что другое-третье-четвёртое, но наш Злотников и в этот раз завораживает народные массы и подчиняет их себе. Хотя и не все.
А часовой лишь пожимает плечами.
20
Там же. Те же.
Трудовой энтузиазм идёт на убыль. Все так выдохлись, что даже Злотникову становится понятно: пора закругляться.
А между тем Полуботок, Артиллерист и ещё один — это курсант из училища МВД — так те и не начинали вовсе. И зоркий глаз Злотникова подметил это давно.
— Баста! — кричит Злотников. — На сегодня хватит, мужики! Спасибо за работу! Отдыхаем теперь.
Смертельно усталые, губари прекращают сверхплановую трудовую деятельность. А Злотников продолжает свою мысль:
— Так вот, ребята, отдыхаем!.. Все, кроме рядового Полуботка! Вот он пусть теперь и поработает. А мы посмотрим на него.
Полуботок никак на это не реагирует.
— Ну? Мы ждём, — зловеще и многообещающе говорит Злотников.
— Долго тебе ждать придётся, шкура!
— А ну-ка, начинай!
— Не буду. Кто ты для меня такой?
Вмешивается Артиллерист:
— А почему ты мне ничего не говоришь? В самом деле — кто ты здесь такой, что приказываешь всем? Я вот, например, тоже не работал. Ну-ка прикажи и мне поработать!
— И я тоже не работал, — спокойно говорит курсант МВД. — И тоже не собираюсь тебе подчиняться.
— Вы меня не интересуете, — отвечает Злотников после краткого замешательства. — Меня интересует Полуботок. Ну, долго мне ещё ждать тебя?
— Я же сказал: долго.
Наступает жуткая тишина.
У Лисицына сдают нервы, и он прорезает её визгом:
— Иди работай, падла!
Кац тоже вмешивается:
— Сам же себе хуже делаешь. Иди работай, пока тебя по-хорошему просят!
Раздаются голоса и такие:
— А давайте его проучим!.. Рёбра ему пересчитаем!..
И снова — тишина.
Понимая, что Страшное уже совсем рядом, Полуботок говорит, поигрывая лопатой:
— Попробуйте. Кто первый подойдёт?
Вмешивается часовой:
— Хватит вам! А то сейчас начальника караула позову!
Злотников успокаивает его:
— Старшой, ты не бойся. У нас всё будет в пределах социалистической законности. А бить мы его пока не будем. Нам ведь что важно-то? Человека перевоспитать — вот что! Чтоб пользу приносил нашей Родине!
Ему в ответ — подхалимистые смешки.
— Ты родину — оставь в покое, — тихо говорит Полуботок. — А то у нас и так: что ни мразь, что ни подонок, то больше всех и твердит о родине! И не тебе, дешёвка поганая упоминать про неё!
