Когда Марьям наконец добралась до госпиталя, где должен был находиться Федя, ее ждало горькое разочарование. Оказалось, что как раз в те часы, когда она брела по дороге вместе с батальонным комиссаром Силантьевым, Федя был выписан и направлен обратно в свою часть.
Марьям чуть не заплакала. Где она будет искать эту самую часть! Кто наконец пустит ее на передовую. До сих пор ей положительно везло. В штабе армии к ней отнеслись чудесно. Начальник политотдела Шибаев сам позвонил в санитарный отдел, все выяснил, дал ей машину, приказал даже выдать полушубок и шапку, и она стала совсем похожа на солдата. Но что же делать теперь? Возвращаться назад? В штаб фронта? Так ничего и не узнав?..
Совершенно непонятно…
Шофер утешал ее как мог. «Ничего, девушка! Отвезу в штаб армии к Шибаеву, попроси его как следует. Дело житейское! Неужто не разрешат тебе с дружком повидаться!»
Поехали. Ночь застала их в небольшой заброшенной деревушке. Шофер сказал, что в такой тьме по дороге ехать опасно, да и нет в этом особой нужды. Они здесь остановятся отдохнуть, а с рассветом двинутся дальше.
— Часа за полтора будем дома, на рысях вас доставлю к Шибаеву, девушка, — заверил ее шофер и повернул машину к ближайшей хате. В это время по той же дороге, но с другой стороны в деревню вошла какая-то воинская часть, судя по виду людей, проделавшая длинный и изнурительный марш. Дойдя до середины деревни, колонна остановилась и вдруг рассыпалась. Очевидно, командир дал приказ разойтись по хатам.
Тот, кто побывал в многодневных боях, кто привык короткие и тревожные ночи проводить в полудремоте у тлеющего на снегу костра, знает, чего стоят крыша над головой и сухое тепло сияющей жаром пылающих углей печки. Но Марьям еще не вполне научилась ценить эти простые радости. Изба, в которую она вошла, показалась ей мрачной и словно дышащей горем.
В ней было пусто, грязно и холодно. На стенах клочьями висели обои. В углу стоял большой старинный комод. Сохранилась лавка в углу и несколько табуреток. Да на одной из стен высоко, под самым карнизом, висела поблекшая семейная фотография. Почти половину избы занимала большая русская печь, закоптелая и полная золы. Должно быть, давно уже не касались ее хозяйские руки.
Дом был брошен, люди из него ушли. И никто не мог бы сказать, куда они делись. Может, погибли от бомбежки или немцы угнали их в тыл. А то, может, перебрались жить в соседнюю деревню… Кто знает? Изба теперь служила местом отдыха для проходящих войск. И хозяевами на короткое время становились в ней те, кто ее занимал.
Теперь черед хозяйничать тут был для тех, кто сюда пришел.
Марьям и Воробьев уже стали было соображать, как устроиться здесь на короткий отдых, когда дверь с грохотом распахнулась и в избу ввалился добрый десяток бойцов.
— Смотри ты! — закричал один белобрысый и краснолицый, — должно быть, присяжный весельчак. — Да сюда уже, никак, квартиранты въехали! Кавалер и дамочка! Разрешите обратиться, гражданка. А не бросить ли вам вашего хахаля, уж больно он рябой да тощой. Я, к слову сказать, не в пример лучше буду…
Марьям ничего не успела ответить. Воробьев шагнул вперед и, нахмурив брови, сделав значительное и серьезное лицо, что-то громко зашептал старшему из солдат, пожилому, усатому, длиннорукому сержанту.
До Марьям донеслось всего несколько слов: «С делегацией рабочей… с самого Уралу… Жениха раненого ищет…»
Выражения лиц сразу изменились. На мгновение в избе стало тихо.
Потом краснолицый, которого, видимо, не так-то легко было выбить из седла, просто сказал:
— Я, конечно, извиняюсь. Не знал. Вот мы сейчас затопим, и пущай гражданка греется. — Его тяжелые сапоги загрохотали по ступенькам крыльца. Через несколько минут в печке уже трещали дрова, озаряя красными отблесками заросшие щетиной лица.
Пожилой сержант, который, очевидно, всюду чувствовал себя как дома, заткнул какими-то тряпками щели в дверях и окнах. В пустой кладовке он нашел деревянные козлы, втащил в комнату и положил на них дверцу от поломанного шкафа. Глядя на него, все захотели устроиться поудобнее. Один из солдат залез на чердак и скоро вернулся оттуда с кустом пестрого рядна в руках. Накрыл им лежащую в углу охапку пыльной соломы, и получилась постель — лучше не надо!
На полке стоял графин, разрисованный большими красными цветами. Раньше его, наверное, ставили на стол только в торжественных случаях. Сержант воткнул в горлышко графина свечку. Огонек был маленький, он дрожал от каждого движения, но старательно освещал комнату. Прозрачные ручейки воска стекали по стеклу графина и, твердея, закрывали понемногу красные цветы.
Передовая была уже совсем близко — в расстоянии одного перехода.
В эту ночь дальнобойная артиллерия грохотала без умолку. Временами казалось, что на деревню налетел свирепый шквал. И когда рвался ответный снаряд, изба вздрагивала, как от подземного толчка, и пламя свечи начинало трепетать и чадить.
И все-таки солдаты быстро заснули, прижавшись друг к другу, положив рядом автоматы и подсунув под головы вещевые мешки. Только один дневальный сел перед печкой на лавку и стал подбрасывать в топку полешко за полешком.
Марьям не спалось. Она примостилась на другом конце той же лавочки, глядела на бушующий в печке огонь и думала о том, как ей быть дальше. Как исполнить то заветное, давно замысленное — найти Федю и остаться с ним? А мать? Что будет с ней? Как трудно все решать самой. А надо!.. Огонь в печи стал замирать. Запас дров кончался. Дневальный лениво поднялся с места и вышел во двор. За окном стояла глухая, холодная ночь без единой звезды. В избе было почти совсем темно.
Марьям вдруг стало нестерпимо грустно и даже, пожалуй, страшно. Нет, все-таки лучше вернуться.
Вдруг в сенях раздались шаги. Вслед за этим кто-то с силой дернул дверь.
— Кто там? — тихо спросил дневальный.
— Хозяин, — ответили из-за двери. — Отворите.
— Какой там хозяин?
— Обыкновенно какой, здешний, — сказал тот же голос. — Открывайте. Смерз совсем.
— Проходи, у нас и так битком набито, — ответил дневальный и подмигнул Марьям. Он, видимо, решил, что кто-то пустился на хитрость, чтобы забраться в теплую избу.
Человек за дверями потоптался немного, и через секунду стук раздался с новой силой.
— Да говорят тебе, хозяин я…
Марьям испугалась, что он разбудит всех, и тихонько сказала: «Отворите».
Дневальный покачал головой и отодвинул засов.
На самом пороге, закрывая собой чуть не весь пролет двери, стоял большой, широкоплечий человек. От него несло холодом.
— Ишь ты! Не пускает! — зло сказал он. — Это моя изба. Я домой пришел…
Он решительно переступил через порог, закрыл за собой дверь, огляделся и спросил осторожно:
— А вы кто такие будете? На постоянно здесь или как?
В темноте Марьям не видела его, но по тому, как человек быстро и привычно стукнул засовом, как нащупал возле двери гвоздь и повесил на него одежу, поняла, что он долго прожил в этом доме. И ей захотелось как-то успокоить его.
— Что вы! Мы здесь только переночуем, — ответила она, — а утром — дальше!.. Кто куда…
Он помолчал немного, потом снова спросил:
— Из моих здесь никого не видели?
— Нет, изба была пустая…
— А там кто — на лежанке?
— Да тоже наши бойцы, — сказал дневальный. — Кому же еще?
Человек, назвавший себя хозяином, кивнул головой и присел около печи, потирая озябшие руки. Несколько минут он молча глядел на огонь, потом поднялся, пошарил за печью и вытащил оттуда кочергу. Он пошуровал в топке, подбросил дров и снова уселся рядом с Марьям. Она искоса поглядывала на него. Кто он? Откуда пришел? Одет в солдатское. Но теперь столько людей ходят в солдатском. Наверное, демобилизованный, наверное, ранен был сильно, вот его и отпустили, как Коломийцева.
Должно быть, о том же думал и дневальный.
— Колхозник? — спросил он, свертывая козью ножку.
— Колхозник.
— А звать как?
— Дикий Петр Петрович…
— Раненый, что ли?
Тот слегка пожал плечами.
— И это бывало…
Ему не сиделось на месте. Свеча уже погасла, и только пламя печи слабо освещало комнату. Он прошелся взад и вперед, поднял опрокинутую табуретку, поставил ее возле окна, там, вероятно, было ее постоянное место, взял в руки графин и ногтем очистил залепивший его воск, подошел к комоду и один за другим выдвинул ящики. При этом котелки, стоявшие на комоде, загромыхали.
— А это вы, товарищи, неладно сделали. Зачем комод портить. Он лаком крыт, поцарапается.
Марьям поспешно составила котелки на пол.
Дойдя до того угла, где спали бойцы, он остановился. Постоял, к чему-то приглядываясь, и потрогал край домотканого покрывала, которым было прикрыто сено.
— Так… Стало быть, Марийка воротилась, — тихо сказал он.
