Игоря отнесли в лазарет и уложили на койку рядом со Степаном Шапкиным.
Смирнов уже очнулся и хотел встать.
— Лежи, лежи, — сказал Пончик. Он был в белом халате и белой шапочке, отчего показался Игорю ещё более толстым. — Будешь бунтовать, — грозно сказал лекпом, — привяжем.
— Так я же, товарищ Юра…
Толстячок не дал договорить. Он гаркнул так, что Игорь сразу осёкся.
— Кому сказано — лежать! И не шевелиться!
— Зачем же сердиться? Я же не симулянт.
— Симулянт?! Бывает симуляция и бывает десимуляция. Понятно?
В тот момент Игорь не понимал, что он потерял так много крови, что лежать-то лежал, а вот попытайся он встать и пойти, снова грохнется на пол.
К его койке поднесли нечто вроде торшера-лампы, которая высится на тонкой ножке от самого пола. Только это была не лампа. Вместо светильника на высокой металлической ножке была укреплена банка с тёмно-вишнёвой жидкостью. Игорю ввели куда-то в сгибе руки иглу, и кровь из банки капля за каплей потекла в вены раненого. От этого щёки его стали чуть розоветь, дыхание выровнялось.
Ему ещё переливали кровь, и он при этом должен был лежать недвижимо, как мумия, а наверху уже грохотала лебёдка, натягивался, как струна, буксирный трос и полным ходом шли ремонтные работы.
Фёдор Фёдорович с мостика не ушёл. Он, правда, какое-то время лежал на диване тут же, в рубке, но командование кораблём никому не передал. Когда же к нему в рубку пришёл старпом одного из теплоходов, Фёдор Фёдорович сказал ему:
— Знаете, в первые мгновения среди команды была некоторая растерянность. Ведь у нас в основном такие ребята, что войны и не нюхали. Но всё это быстро вошло в норму.
Капитану Кругу было не по себе. От ран он ослабел: его клонило ко сну, всё тело болело, разламывало голову. Но ведь у каждого больного бывает какой-то переломный момент, когда чувствуешь: болезнь отступает, силы организма берут перевес, всё вокруг радует и сердце бьётся так, словно ждёт, знает, уверено, что выздоровление близко.
Так было с Фёдором Фёдоровичем. Он видел вспученную и почерневшую краску на дверях рубки, видел вмятины и рваные дыры в фальшборте, но в то же время ему радостно было слышать стук молотков, визг пилы, шипение электросварки. Ему уже доложили, что машину смогут привести в порядок, что механик Шапкин рвётся на работу, что «Черноморск», возможно, пойдёт своим ходом, без буксира. И он верил, что «возможно» будет «обязательно», и море казалось ему красивым как никогда, и небо, и этот симпатичный старпом, который так вовремя пришёл на помощь и тоже сказал, что на «Черноморске» все вели себя как герои: корабль не оставили, пожар загасили и теперь с помощью подошедших судов станут совсем самостоятельными.
Капитану Кругу очень хотелось, чтобы всё было именно так.
Наталия Ивановна первая вернулась в родной город. У того же причала, где месяц назад её провожал Яков Петрович, теперь он её встречал. Сойдя с теплохода, она не поздоровалась, не поцеловалась с мужем, а прежде всего спросила:
— Как Игорь? Где он? Что с ним?
— Так он же, твой сын, якорь. Он же не просто Игорь, а Игорь-якорь… Ну, здравствуй, Наташа!
— Не шути! — строго сказала Наталия Ивановна.
— А я не шучу. Он шутит: дал телеграмму, что встретил моего соученика Дубровского. Ты помнишь Олега Дубровского? Не помнишь? Ну, и не вспоминай. Мы когда-то с ним подрались на бульваре… Да, если бы не подрались, не попал бы я тогда в белогвардейскую контрразведку и не встретился бы там в камере с одной девушкой.
— Снова шутишь! — оборвала мужа Наталия Ивановна. — Ты про Игоря скажи.
— Скажу. Игорь телеграфировал, что жив-здоров, а пираты его только чуть поцарапали. О тебе спрашивает, мать. Ну, поздороваемся как следует. Здравствуй же, здравствуй…
Наталия Ивановна верила мужу и не верила. Ей всегда, особенно в годы, когда Игорь был школьником, казалось, что с ним случилась беда. Так бывало, когда он вовремя не приходил из школы или когда падал и набивал себе шишку (впрочем, мало ли отчего у него бывали шишки). Но все волнения оказывались зряшными: Игорь являлся домой жив-здоров и даже из потасовок чаще всего выходил победителем. При этом он говорил отцу: «Папа Яша — взяла наша».
Но в этот раз, когда Игорь отправился за моря и океаны, когда его на безоружном корабле бомбили и засыпали «зажигалками», сердце матери не могло успокоиться.
— Нет, ты всё-таки скажи мне, почему, когда я спросила об Игоре, ты завёл разговор о каком-то Дубровском? Темнил, хотел оттянуть время, успокоить меня? Да?
— Да нет же, — возражал Яков Петрович, — ничего я не темнил. Просто это как-то странно: Дубровский, с которым я учился, бегал на соляные промыслы, а потом бил его, но жаль, не добил…
— Вспомнила, вспомнила! — воскликнула Наталия Ивановна. — Соляные промыслы. Тайна. И Дубровский. Он же убийца твой матери… Как могла я забыть всё это?!
В тот вечер — одинокий вечер родителей, которые ждали возвращения единственного сына, — Наталия Ивановна и Яков Петрович вспомнили давние времена.
Это было во время гражданской войны, когда Якову Петровичу, который назывался тогда «Яша — взяла наша», надо было доучиваться в школе. Но судьба рассудила иначе. Вместо пера у него была теперь винтовка со штыком. Не зря прошли уроки бойца первых дней службы в армии, когда он колол соломенные чучела. Теперь, после того, что он увидел, вернувшись домой, ему хотелось без устали колоть штыком, рубить шашкой, стрелять из винтовки и швырять гранаты до тех пор, пока хоть один враг-беляк ходит по нашей земле. В каждом из этих врагов он видел убийцу мамы — Гориллу.
Он бы и довоевал до последнего дня гражданской войны, если бы не ранение. Голова и руки-ноги целы, но теперь он не мог бежать в атаку, как раньше, первым врываться в окопы врага, колоть штыком и бить прикладом наотмашь, не чувствуя усталости. Так в горячке боя он и не почувствовал, что его и штыком полоснули, и пулей задели.
Самые мучительные месяцы были для Якова Смирнова в госпитале. Здесь чаще вспоминалась мама… Может, не убеги он тогда за линию фронта, мама была бы жива. Ведь это, как тогда с Гавриилом Ивановичем, подвели нетерпение и торопливость.
После госпиталя Якова не пустили обратно на фронт. Да и фронта уже, можно сказать, не было. Теперь и он любил повторять то, что было когда-то его прозвищем: «Взяла наша!»
Вернулся в родной город, в дом на Мельничной, а в комнате пусто. Яков посидел на табуретке, положив в ноги красноармейский вещевой мешок, и взгрустнулось ему. Без мамы дом стал чужим.
Пошёл в домоуправление, попросил сменить большую комнату на меньшую. В старой комнате всё напоминало о маме.
На второй день приезда пошёл в райком становиться на учёт. Комсомольцем стал в армии. Когда стоял перед красноармейцами на собрании, где его принимали — прямо в окопе, — вспомнил Мишу Зинькова. А сейчас, в родном городе, встретил того же Зинькова в райкоме комсомола.
— Ну что, — спросил Яков, — не жалеешь, что тогда не дал прогнать меня, мальчишку, из армии?
— Жалею, — сказал Зиньков, — очень жалею. Тогда тебе, сопляку, надо было с мамой остаться. Может, жизнь бы ей спас. А навоеваться потом успел бы. Ведь успел?..
Они говорили допоздна. Яков спросил Мишу о своём отце: не вернулся ли он с фронта, не появлялся ли в городе, не было ли от него каких вестей?
Миша Зиньков молчал, потёр подбородок, закашлялся.
Тогда Яков снова спросил:
— Нет отца, погиб?
— Должно, так, — сказал Миша. — Мы составляли списки на погибших героев гражданской войны. Вдовам помогать будем. О твоём отце узнал, что он под Перекопом, когда наши брали Крым… Только у него и вдовы нет.
— Нет, — как эхо, повторил Яков.
Они помолчали. Яков подумал о том, что Миша давно, ещё когда они учились в школе, был сиротой. И никому он об этом не говорил, не жаловался на судьбу…
— А что на соляных? — спросил Яша.
— Ту косу за лиманом забросили. Теперь у нас «Химсольтрест». Соль в другом месте добывают машинами.
— А привидение, чудеса?..
— Ну вот, ты опять за своё: чудеса да чудеса. Совсем как наши старухи в городе. Они на эту тень в небе молятся. Детей тенью этой пугают… Пошли, Яша, посмотришь родные места. Ты ведь столько лет их не видел…
Зиньков днём работал в райкоме, а вечерами учился в институте. Но в тот вечер он пропустил занятия — пошёл с Яшей гулять по городу, спустились в порт.
Здесь-то и произошла встреча Якова с Кушкиным.
За эти годы Яков не раз вспоминал Александра Александровича и его жену. Где-то они теперь? Когда Яша вернулся в дом на Мельничной, ему сказали: «Анна Михайловна ушла медсестрой на фронт, а он переехал в другой дом и, кажется, по-прежнему торгует книгами».
