На другой день состоялся смотр. Герцог был в дурном настроении. Может быть, причиной этого было то, что крики в его честь были довольно жидкими и все солдаты хранили молчание.
После смотра состоялось распределение наград. Кому они достались, вы можете судить уже по одному тому, что бездельник Пинакль получил крест. Это был настоящий скандал.
Когда герцог сел в коляску и уже уезжал, к нему кинулся отставной офицер и жалобным голосом закричал:
— Хлеба! Хлеба для моих детей!
Этот голос разлетелся по всей площади.
Герцог Беррийский объехал несколько городов. До нас доходили сообщения о каждом его слове. Одни восхваляли герцога, другие хранили молчание.
Скоро я стал замечать, что растет какое-то недовольство, готовятся какие-то перемены.
Как-то раз к нам зашла старуха-богомолка Анна-Мария. Она часто заносила нам часы в починку, и дядюшка Гульден любил шутливо поболтать с ней. У Анны-Марии был всегда ворох новостей. Она как раз целых три месяца странствовала по святым местам.
Она зашла к нам на минутку, но дядюшка Гульден убедил старуху немного отдохнуть, посидеть у печки и закусить. Анна-Мария сейчас же стала выкладывать нам свои новости:
— Теперь все идет хорошо. К нам скоро приедут миссионеры, чтобы наставлять людей в вере, и снова повсюду будут воздвигнуты монастыри. По дорогам опять устроят заставы и шлагбаумы, как было до бунта. Богомольцам надо будет только позвонить в колокол монастыря, и монах сейчас же принесет жирный суп и мясо, а в постный день — уху и рыбу. Барыни мне рассказывали, что везде все опять будет по-старому — крестьян прикрепят к земле, а господа получат назад свои замки, леса и имения.
— Неужели все это так и будет? — переспросил дядюшка Гульден.
— Да, да, именно так. Преосвященный Антуан тоже говорил об этом. Все это идет сверху, от правительства. Надо только немного обождать, и все переменится. Если кто не захочет подчиниться, его заставят силой. А якобинцев…
Тут старуха запнулась, взглянула на дядюшку Гульдена и покраснела.
— Среди якобинцев есть хорошие люди, но все-таки они взяли себе достояние бедных… а это нехорошо.
Потом богомолка рассказала нам, что снова стали совершаться чудеса, что при узурпаторе святой Квирин, святая Одилия и другие святые не хотели совершать чудес, но теперь чудеса начались снова, что изображение святого Иоанна стало источать слезы, когда к нему подошел священник, вернувшийся из изгнания, и дальше в таком же духе.
Когда Анна-Мария ушла, дядюшка Гульден сказал нам:
— Вот вам пример народной темноты. Вы, может быть, подумаете, что старуха все сочиняет, нет, она только собирает слухи, которые ходят там и сям. Ведь слово в слово то же самое нам твердят священники, дворяне и правительственные газеты. Наше правительство хочет повернуть назад. Оно хочет, чтобы католическая религия, единоапостольская и истинная, стала единственной религией во Франции, чтобы еретики и сектанты подвергались гонениям, школы попали в руки попов, чтобы дворяне получили все старые права и привилегии. Оно хочет, чтобы весь остальной французский народ, который двадцать пять лет всему миру возвещал о свободе, равенстве и братстве, который создал столько великих полководцев, ораторов, ученых и гениев всякого рода, чтобы этот народ снова стал лишь ковырять землю во славу немногих дворянчиков. Но этого не будет!
Дядюшка Гульден был очень мрачен весь этот день.
Настала зима. Шел то снег, то дождь.
Погода часто была ветреной. Каждый вечер дядюшка Гульден надевал на себя свое старое пальто и лисью шапку и отправлялся в кафе читать газеты. Он возвращался часов в десять, когда мы были уже в постели. Порой мы слышали, как он кашляет — старик частенько промачивал себе ноги.
Катрин бранила дядюшку за то, что он совсем не бережет себя. В конце концов, мы решили платить три франка в месяц хозяину кафе, и тот стал нам присылать газету с мальчиком.
Газета доставлялась обыкновенно часов около семи, когда мы вставали из-за стола, после ужина. Услышав шаги мальчика на лестнице, мы радостно говорили:
— Вот и газета!
Катрин спешила убрать со стола, я подкладывал дров в печку, дядюшка Гульден надевал очки. Затем Катрин шила, я покуривал трубку, а дядюшка читал нам новости.
Иной раз, читая речи депутатов в парламенте, дядюшка не мог удержаться от восклицания:
— Как они говорят! Вот это действительно дельные люди! Они говорят истинную правду!
Снаружи свистел ветер, громыхали флюгера на крыше, дождь хлестал в стену, а мы сидели у огня и слушали чтение.
Так проходили недели и месяцы. Мы совсем заделались политиками. Когда доходило дело до речей министров, мы говорили:
— Ах, негодяи, они хотят обмануть нас… Вот ведь жалкое отродье! Всех их надо вон!
И не меньшее негодование вызывали у нас господа-дворяне, которые были изгнаны с родины народом, вернулись домой при содействии иноземных войск и теперь начали командовать нами.
Часто к нам захаживал Зебеде и рассказывал новости из солдатской жизни. Правительство стало смещать старых военачальников, исключило из школы Сен-Дени дочерей наполеоновских офицеров и предполагает предоставить право быть офицерами лишь детям дворян, а тяжесть рекрутчины свалить всецело на спину простого народа.
У Зебеде бледнел нос и глаза горели, когда он рассказывал все это.
Так прошла вся зима. Негодование народа росло все больше. Город был переполнен отставными офицерами, не решавшимися оставаться в Париже. Все они перебивались с воды на хлеб и притом должны были прилично одеваться. Они были все такие худые, истощенные, измученные. А ведь эти голодавшие офицера были гордостью Франции и победителями в наших войнах с Европой.
Мне запомнился один случай. К нам в магазин зашли два отставных офицера; один — Фальконет — был высоким, худым, с седыми волосами и походил на пехотинца, другой — Маргаро — был низкого роста, коренастым с гусарскими бакенами.
Они пришли продать прекрасные часы. Это были золотые часы со звоном, заводившиеся на неделю и показывавшие секунды. Я никогда не видел таких замечательных часов.
Покуда дядюшка Гульден рассматривал часы, я глядел на офицеров — видимо, они сильно нуждались. Они спокойно ожидали, что скажет дядюшка, но все-таки им было, очевидно, неловко обнаруживать свое затруднительное положение.
— Это превосходная работа! — сказал дядюшка Гульден. — Это, как говорится, часы для принца.
— Да, — ответил гусар, — я их и получил от принца после битвы при Раббе.
Дядюшка Гульден медленно встал, снял свой черный колпак и сказал:
— Господа, я, как и вы, старый солдат, и вы не обижайтесь на то, что я вам предложу. Я понимаю, как тяжело продавать такую вещь, напоминающую вам о счастливом времени жизни и о любимом начальнике…
Я никогда не слышал, чтобы дядюшка говорил таким ласковым голосом. Он печально нагнул свою голову, словно не желая видеть горя людей, с которыми он говорил. Гусар весь покраснел, казалось, что глаза его увлажнились. Его товарищ стоял бледный, как смерть. Дядюшка Гульден продолжал:
— Часы эти стоят более тысячи франков. У меня нет на руках такой суммы, да кроме того, и вам самим тяжело расставаться с часами. Вот что я вам предлагаю. Часы будут висеть в моей витрине, но они будут вашими. Я ссужу вам двести франков, когда вы захотите взять часы обратно, вы мне вернете эту сумму.
Услышав это, гусар протянул руки к дядюшке и взволнованно закричал:
— Вы — настоящий патриот! Я никогда не забуду вашей услуги… Эти часы я получил… от принца Евгения… Они для меня дороже моей крови… но бедность…
Другой офицер пытался его успокоить:
— Ну, полно, Маргаро, успокойся!
— Нет, нет… оставь меня… мы здесь между своими… Старый солдат поймет нас… Нас здесь все оскорбляют… с нами обращаются грубо… У них не хватает храбрости сразу покончить с нами и расстрелять.
Весь дом наполнился этим криком. Я убежал в кухню и оттуда слышал, как дядюшка Гульден утешал Маргаро.
Когда офицеры получили деньги и ушли, дядюшка Гульден пришел к нам и сказал:
— Да, он прав, правительство обращается с ними ужасно. Но рано или поздно оно за это поплатится!
Весь этот день мы были печальны. Я еще больше убедился, что скоро должна произойти какая-нибудь перемена.
Глава VII. «Наполеон вернулся во Францию!»
В начале марта с быстротой молнии распространился слух, что Наполеон высадился в Каннах. Откуда пришел этот слух, никто не знал. От Пфальцбурга до берега моря около двухсот миль, и он отделен от него горами и равнинами.
Я припоминаю, как 5 марта я проснулся и открыл окошко нашей комнатки, выходившее на крышу. Около трубы еще оставался снег. Было холодно, но солнце светило, и я подумал: «Вот хороший день для военного перехода». Я вспомнил, как во время походов мы любили такую погоду. И вдруг мне пришел на ум Наполеон. Я увидел его перед своими глазами: он шел в старом сюртуке, надвинув шляпу на лоб, впереди своей старой гвардии. Это видение пронеслось, как сон.
