— Владимир Михайлович!.. — Скуратов даже попятился.
— Героями любуюсь — есть такая слабость. Красивых люблю — виноват. И все же придется послать их еще раз в пекло, может быть, в последний раз в эту войну. На днях мы должны направить в район прорыва, на передовую, самых лучших наших красавиц. Самых лучших! Это будет решающий прорыв на территорию врага. Прошу вызвать Ипатова и Лаврищева для получения задачи. Все и обговорим, об этой девчонке тоже.
Генерал легко, проворно, красиво повернулся, пошел к выходу. Вдруг окликнул:
— Старший сержант!
— Я, товарищ генерал! — вытянулся у щитов Игорь.
— Вы ничего не слышали.
— Есть, товарищ генерал!..
Возбужденный, обрадованный за Варю, взволнованный тем, что долгожданное наступление наконец начинается, Игорь выбежал к Дягилеву.
С Дягилевым за это время что-то случилось: он метался у своего стола, точно привязанный.
— Куда девалась Ильина? Где Ильина? — твердил он в отчаянии.
— Ее кто-нибудь отпустил? — спросил Игорь.
— Я отпустил. Сказала, на минутку — и ушла. А куда ушла?
Игорь глянул на Дягилева, на аппарат, за которым должна была сидеть Ильина: ее место пустовало. Понял все. «Так вот кто твоя Вероника! Эх, Федя, как же ты отпустил ее! Опять к этому долговязому коменданту убежала! Вот вернется, я ей задам, вот накручу хвоста!» — жалея друга, злясь на него, решил Игорь.
В это время и пришли на телеграф Ипатов и Лаврищев, Дягилев, будто увидя в них свое спасение, ринулся к ним:
— Вас вызывает генерал Прохоров. Срочно! Он у себя…
Блиндаж генерала — по соседству с узлом. Поднявшись наверх, Ипатов и Лаврищев свернули по тропке налево. Ковыляя, как-то неестественно выпятив левое плечо, Ипатов устремился к видневшемуся невдалеке черному провалу вниз.
Уже внизу, в тамбуре, остановился, зачем-то достал из кармана часы, посмотрел на циферблат, долго не мог уложить часы обратно. Наконец поправил на груди старенькую, потертую портупею, глянул на Лаврищева, который спокойно, с любопытством наблюдал за ним, причмокнул губами: «Вот так, Николай Николаевич», и, взявшись за массивную деревянную ручку, вытесанную из можжевелового корня, постучал в дверь.
— Войдите, — послышался громкий голос Прохорова, и Ипатов решительно потянул на себя ручку.
Генерал сидел за столом, склонясь над большой картой и делая в ней пометки красным граненым карандашом. Рядом с ним стоял Скуратов. Генерал поднял голову, поправил очки, строго посмотрел на вошедших, будто решая, как себя вести, затем неторопливо снял с носа очки, бросил их на широкое поле карты, вышел из-за стола, гостеприимно раскинул руки.
— Очень приятно! Да вы, никак, на самолете примчались! Здравствуйте. Прошу садиться.
Прохоров оставался Прохоровым, попробуй угадай, что скрывалось за его картинными жестами! И оба насторожились, посерьезнели, кивнув Скуратову, присели перед столом.
Генерал прошел на свое место, не садясь, уперся в карту широко расставленными руками.
— Ну-с, товарищи. — Выждал, будто еще раз подумав, как вести себя с ними. — У меня к вам два дела. — Вытянул продольные складки на лице, убрал руки, сел. — Во-первых, как могло случиться, что мы допустили ошибку? Вы знаете, о чем идет речь. Давайте все вместе сейчас поблагодарим судьбу за то, что случилось это не в условиях боя. — Оглянулся на Скуратова, вдруг побагровел, потряс сжатыми кулаками: — Девчонку на-ка-зать! Прошу объявить ей от моего имени десять суток строгого ареста. Понятно? — Еще глянул на Скуратова, проверяя, какое впечатление произвели его слова. Скуратов безучастно смотрел в угол, даже не повел бровью. — И вам замечание, всем троим, строжайшее замечание! И вам, инженер-майор, слышите? Если и дальше будете позорить честь связистов, не взыщите, оберегать больше не буду!..
— Есть, товарищ генерал! — сказал Ипатов, встав по всем правилам и думая: «Никак, пронесло с особым отделом-то, наверное, разобрались, а десять суток не беда, отсидит, не беда!»
— Оберегать не буду, спасать не буду! Понятно, инженер-майор? — еще раз, обернувшись к Скуратову, выкрикнул Прохоров.
Скуратов устало поднял воспаленные глаза:
— Понятно, Владимир Михайлович.
— Садитесь, — махнул рукой генерал всем. Продолжал мягко, как ни в чем не бывало: — Теперь начнем главный разговор. Мы посылаем оперативную группу на направление главного удара, на капе командующего. Вслед за первой группой поедут другие, для организации узлов взаимодействия, наблюдения, оповещения. — Генерал встал, не поборов соблазна сделать соответствующий жест, с торжеством посмотрел на собеседников. — Мы вступаем на территорию врага, товарищи!..
— Наконец-то, слава богу! — непроизвольно воскликнул Ипатов.
Генерал перевел взгляд на карту, разложенную перед ним, где паутиной разноцветных линий была нанесена схема связи армии с прямоугольниками, кружками, ромбиками, треугольниками военно-телеграфных станций, контрольно-измерительных пунктов, передовых узлов на командных и наблюдательных пунктах, раций наведения и оповещения, вздохнул с сожалением:
— Махина! Благоустроились, как никогда, — красота посмотреть! И все это ради первых двух-трех дней боя! Пойдем вперед и все заново будем создавать — на новом месте… Кого пошлем за главного с первой группой? Может быть, инженер-майора Скуратова?
Ипатов взял со стола красный карандаш, прочитал на нем: «Тактика». Лаврищев по привычке достал трубку, повертел в руках и снова хотел сунуть в карман.
— А вы курите, курите! — воскликнул Прохоров. — Как вы смотрите на кандидатуру Скуратова?
— Прошу послать меня, — сказал Лаврищев, глянув на генерала, и его родинка подтвердила: «Прошу».
— Что ж, подумаем, — сказал генерал, — вы летчик, это неплохо. А сейчас, — генерал надел очки, — уточним детали…
Обычно боевая задача ротам доводилась штабом полка, но у Прохорова была такая привычка: с ротой Ипатова он имел дела сам. Давным-давно генерал начинал свой путь в этой роте, командовал ею, пока не прорвалась где-то запруда, сдерживавшая его продвижение по службе, и хотя он ушел из роты тоже давным-давно, все равно любил ее какой-то особенной любовью, заботился о ней, опекал ее, будто до сих пор командовал ею. За это кое-кто шутя называл Прохорова ротным генералом. Но мало ли как иногда говорят о человеке! О Прохорове, например, говорили еще, что он больше воюет не с немцами, а со Скуратовым, и в этом, как и в «ротном генерале», тоже была какая-то правда, не злая, а скорее, веселая, улыбчивая правда, без которой люди, видимо, не могут жить на свете.
Со Скуратовым он воевал не на жизнь, а на смерть, и, если войне с немцами предвиделся конец, война со Скуратовым оставалась такой же беспросветной, какой была в самом начале, потому что Скуратов слушал генерала, говорил: «Есть, есть…» — как посохом, упираясь в пол красными глазами, и тут же делал все по-своему, то есть оставался нелюдимым, угрюмым, сухарем, Плюшкиным. Сколько раз Прохоров, потеряв всякое терпение, театрально жал руку Скуратову, подписывал приказы о его переводе и на дальние и на ближние аэродромы, радуясь, что эта бесславная война наконец-то кончилась. Но Скуратов был непробиваем. Даже с самого дальнего аэродрома он вернулся на узел связи ровно через две недели, вернулся, как ни в чем не бывало вошел в аппаратную, скользнул взглядом по полу, заметил у мусорной корзинки бумажку, окликнул девушку: «Товарищ боец!» — и так же вышел, даже не взглянув ни на кого. И все продолжалось по-прежнему.
Как ни странно, воюя со Скуратовым, Прохоров не мог и недели продержаться без него, потому что и вот эта изумительная карта, что лежала у генерала на столе, и десятки схем, что были всегда под руками, и тысячи разноцветных проводков, что составляли сложнейшие щиты управления связью на узле, — все это было предметом заботы Скуратова, который в дотошности своей сам не спал ночи напролет и не давал спать окружающим, пока на узле хоть один проводок из тысяч был присоединен не так, как долженствовало ему быть присоединенным.
Столкновение со Скуратовым вывело генерала из колеи. Объясняя задачу, он зло косился на своего «противника», тыкал карандашом в карту, оставляя на ней нежелательные следы. Генерал лучше Скуратова понимал, что связь никогда, ни при каких условиях, не должна давать осечек, а с другой стороны, знал, что в том случае с бомбежкой аэродрома немцев получилось не так уж безнадежно плохо — аэродром не вчера, так сегодня, перед наступлением, все равно нужно было разрушить, и командующий тогда, вгорячах, накричал, а через час снял трубку и позвонил в бомбардировочную дивизию: благодарность за точный, молниеносный удар! А что еще можно было сделать? В таких случаях, когда все решает время, а времени на повторные проверки и не было, так как разведчик «засек» аэродром, как говорят, под занавес, уже в сумерках, а до утра могло все измениться, — в таких случаях лучше идти на перестраховку, что и было сделано. В конце концов, то такое сорок пять вылетов, когда сейчас, накануне удара, армия способна сделать не одну тысячу вылетов в день! Но все эти доводы не для оправдания ошибки, и тем более не для Скуратова…
