Андрей вздохнул — будучи по натуре человеком веселым, он не любил утруждать себя длинными рассуждениями, но что плохо, то плохо... В глубине души Труд сожалел, что родился позже своих товарищей и потому не успел научиться так же хорошо летать и драться, как они: ведь он только в 1940 году, всего за год до войны, окончил десятилетку. Хорошо им, отслужившим по пять-шесть лет в кадрах авиации, воевать с немецкими асами! А вот попробовали бы они влезть в его, Труда, шкуру...
Так, погруженный в свои думы, он брел по проспекту, машинально отшвыривая сапогом куски штукатурки и битое стекло. И вдруг рядом раздался удивительно знакомый глуховатый голос:
— Сержант! Что же это вы зазнались? Старшим положено честь отдавать.
Труд замер и вытянулся в струнку. Подняв глаза, он широко раскрыл их, зажмурился и снова открыл: не сон ли это? Перед ним стоял Покрышкин. Кожаное пальто Саши было исцарапано и изодрано, лицо заросло бородой, грязная, заскорузлая тряпка закрывала глаз, но это был он, Покрышкин, — человек, которого зачислили в список пропавших без вести. Прищурив здоровый глаз и улыбаясь своей несмелой улыбкой, которая всегда так неожиданно освещала его грубоватое, резко очерченное лицо, он разглядывал сержанта, радуясь, что нашел своего человека: значит, и полк где-то здесь, поблизости.
Ради этой встречи стоило две недели месить грязь Приазовья, драться в рукопашном бою, брести ночами наугад, ориентируясь по вспышкам выстрелов, ползать днем под пулями, тащить по проселкам тяжелый грузовик с самолетом на буксире и рисковать жизнью, разведывая путь на восток для колонны.
— Что ж ты на меня уставился? — Покрышкин еще шире улыбнулся, показывая ровные крепкие зубы. — Живой! Ей-богу, живой!
Они сели на первую попавшуюся скамейку, — Покрышкин смертельно устал, и у него подкашивались ноги. Где-то у моста через Дон стреляли зенитки, отражая очередной налет гитлеровских бомбардировщиков.
Труд все еще не мог опомниться и как завороженный глядел на Покрышкина, приоткрыв широкий рот. А Покрышкин говорил и говорил... Чувствовалось, что груз пережитого давит на него и он испытывает непреодолимую потребность сейчас же, сию минуту выложить все.
— Ну, вот... Подходим к железной дороге, — говорил он, — темнота! Колонна растянулась, машины буксуют. А немцы где-то здесь, близко: в воздухе трассирующие. Как светляки! Только и слышно: «Жик! Жик!» Двигаем вперед броневик. Постреляли— стихло. Теперь веду колонну по компасу, по расчету времени...
— Вроде как слепым полетом, в общем, — не утерпел Труд.
— Вот именно... Припоминаю: сейчас будет ветрозащитная посадка, а за ней дорога. Наверняка сейчас нам преподнесут сюрприз... Шлю двух бойцов в разведку. Ползали они, ползали, возвращаются: «Все тихо». Поехали... А на сердце у меня все-таки кошки скребут. Не может быть, чтобы немцы не воспользовались таким удобным рубежом! Так и есть! Ка-ак полоснут из посадки, — ночь мне днем показалась... Смотрю, у нас уже три машины горят... Крики, стоны, стрельба. «Ну, ладно, — думаю, — сочтемся! Дайте только мне «МИГа» оседлать! Сворачиваем в сторону, кое-как по пашне, по проселку, по кочкам...
Лицо Покрышкина искривила судорога, и Андрею сразу бросилось в глаза: как он постарел за эти две недели! Саша положил голову на огрубевшие ладони и глухо продолжал:
— Пока жив буду, не смогу забыть... Ты пойми: я же летчик, — соколами нас называют, черт бы меня побрал, а тут... хуже зайца! Как крыса... Только бы в щель проскочить!
— Успокойся, Саша, — встревоженно сказал Труд. — Ну, ведь кончилось же все это, кончилось!
— Нет, не кончилось, — упрямо возразил Покрышкин, стукнул кулаком по скамейке. — Не кончилось, а только начинается! Вот — жжет мне душу, воротит. Стыд горит во мне, — пойми ты... Куда зашли! Ты только посмотри, куда зашли: к Дону, к Кавказу прижали нас... Вы ведь ни черта не видели из того, что мне пришлось повидать: с воздуха-то вся земля одинакова. А ты пройди-ка по ней пешком, отмерь-ка вот эти километры, да погляди то, что я повидал. Это не в газетах читать: там немцы сожгли деревню, там старика танками разорвали, там ребенка повесили. А я... я же все это своими глазами...
В его сухом, воспаленном глазу заиграл недобрый огонек, и Андрею на мгновение даже стало страшно, но Покрышкин вдруг улыбнулся и как-то буднично заметил:
— Ну ладно. Тебе же все равно пока этого не понять. Верно?
Он задумался, с минуту помолчал. Потом тихо сказал, как бы беседуя с самим собой:
— Вот здесь, пока брел от Запорожья, я и понял, что значит стать солдатом. Теперь я сам солдат, настоящий, не поддельный, девяносто шестой пробы. Ты говоришь, кончились мои мученья? Чепуха! Только начинаются. Я теперь все время это буду повторять... Пойми, победу мы выстрадаем, вымучим, она так просто нам не дастся, пойми это, дорогой Андрей! Мы трудные люди, — слишком добрые души у нас были до войны. Нас надо разозлить, распалить — вот тогда нам, как солдатам, цены не будет.
И, жестко улыбнувшись, он добавил:
— Ну, а гитлеровцы, кажется, все делают, чтобы мы были злы как дьяволы.
Он встал и медленно, вразвалку побрел дальше. Андрей молча поплелся за ним, обдумывая этот необычный долгий разговор. Да, эти две недели сильно изменили Покрышкина. К худшему или лучшему? Пожалуй, к лучшему. И Труд опять почувствовал себя несчастным: ведь вот везет же людям, попадают на самые горячие участки борьбы, видят самые яркие события войны! А он?... Мальчишка, щенок, которому нельзя доверить ни одного ответственного задания. Только один раз удачно попал бомбой по мосту, да и то случайно.
Андрей тихонько вздохнул, досадуя на свою молодость.
Покрышкину были очень рады в полку: все меньше оставалось в строю летчиков, сражавшихся с первого дня войны, и те, кто принял на себя первый вражеский удар, теперь были родные друг другу люди. Война длилась всего четыре месяца, но таких звали уже ветеранами: день шел за год в ту пору. Многие летчики были в госпиталях, другие сложили головы на дальнем пути от Прута к Дону. Вот и Сашу ждала еще одна горькая весть.
— А где же Кузьма Егорыч? — спросил он, когда кончились крепкие и грубоватые объятия, выкрики, похлопывание по плечам — все эти неуклюжие знаки внимания, которыми обычно знаменуется встреча людей, связанных хорошей мужской дружбой. — Кузьма Егорыч где?..
И сразу же люди насупились, примолкли, и Покрышкин все понял.
С того дня как Селиверстов похоронил в далекой теперь Фрунзовке их общего друга Дьяченко, он не находил себе места на земле; когда же Кузьма поднимался в воздух, его самолет сразу узнавали по стремительности и дерзости маневра. Он бросался без оглядки, на немецкие самолеты, не задумываясь о соотношении сил, и дрался со столь неистовой и ошеломляющей яростью, что даже Валя Фигичев, его ближайший друг и такой же бесстрашный летчик, недоуменно пожимал плечами.
Уже сто пятьдесят боевых вылетов провел Селиверстов и сбил одиннадцать самолетов — по тем временам это был огромный счет. Друзья говорили ему: «Не психуй! Побереги себя хоть немного». Кузьма Егорыч сухо отвечал: «А Дьяченко берегся?» И в очередном бою опять устремлялся в самую гущу немецких самолетов, не заботясь, прикрыт ли его самолет сзади.
И вот 15 октября Селиверстов вылетел в полет, которому суждено было стать последним; он искал старшего лейтенанта Ивачева и сержанта Деньгуба, которые накануне пропали без вести. Ивачев был другом Кузьмы Егорыча. Этот тридцатилетний летчик, спокойный и умный татарин, по праву считался одним из лучших истребителей. Особую популярность в полку он приобрел после памятного дня 23 июля, когда десятка «МИГов» трижды прорывалась сквозь ураганный зенитный огонь к аэродрому в Бельцах, расстреливая в упор немецкие самолеты, стоявшие на земле. Тогда, после гибели Соколова, учителя Покрышкина, он возглавил группу и блестяще завершил начатую операцию. Сержант Деньгуб, приятель Андрея Труда, еще совсем молодой пилот, шел ведомым у Ивачева. Они должны были произвести разведку и не вернулись.
— Найду, — хмуро сказал Кузьма Егорович. — Хоть след их разыщу!
И он ушел в полет. Ушел один, на стареньком курносом «ишаке», — все «МИГи» были в ремонте. Шел — и тоже не вернулся. Только на другой день 8 полк позвонили из пехотной части и рассказали, что произошло. Над передним краем большая группа «мессершмиттов» насела на два советских истребителя устарелой конструкции. В этот момент на горизонте появился «И-16». С ревом он пронесся над землей и стал набирать высоту, спеша на выручку товарищам.
Фашистов было много, и самолеты их по качеству превосходили советские. Геройская, но безнадежная схватка продолжалась долгих двадцать минут, и пехотинцы следили за ней, с болью сознавая свое бессилие чем-либо помочь своим истребителям. Сначала загорелся один советский самолет, потом второй, а на исходе двадцатой минуты упал «И-16», сопротивлявшийся дольше всех.
