Данилов шел в приемную, но, услышав грозный крик немца, свернул в коридор. Когда Гельбен уехал, он сразу же вбежал в кабинет. Ковшов сидел в кресле бледный, измученный: тяжело достался ему визит гестаповца!
— Спасибо, Галина Семеновна! Идите отдыхать, — отпустил он переводчицу.
Когда она ушла, сказал Данилову:
— Думаю, что сегодня мы отразили еще одну атаку. С помощью… эсэсовцев.
Комендатура потребовала освободить санаторий «Совет» — понадобился для развертывания немецкого госпиталя. Раненых перенесли в санаторий Пирогова, сумели вывезти и припрятанное там продовольствие.
К концу дня срочно вызвали Ковшова в комендатуру. Симонова встретила его приветливо:
— Загордились, Петр Федорович, зазнались, как говорят в России люди партийные.
— Что вы, Фаина Трофимовна, чем мне гордиться и отчего зазнаваться?
— Не скромничайте. Вы в сорочке родились… Нет, пожалуй, даже сразу в бостоновом костюме.
— Скажете, Фаина Трофимовна! Скоро и этот шевиотовый могу потерять…
— Скромность украшает большевика, а вы же беспартийный… У вас новые знакомства. Не только из воды, но и из гестапо вы выходите сухим. Это не всем удается. Да, кстати, какую вы машинистку уволили?
— Никого не увольняли: у нас нет зарплаты. Просто отказались от услуг.
— Странно, она жалуется, пишет, что вы занимаетесь антинемецкими, как она выражается, делами. — Симонова достала из стола листок бумаги и прочитала фразу: «… во вред Германии».
И опять Ковшов смотрел, как тонкие проворные пальцы рвали донос машинистки.
— Господин Ковшов, вам предложено еженедельно давать в жандармерию сведения о движении раненых. Это приказ майора Бооля.
Потом, улыбнувшись, сказала:
— За ковер — спасибо. Роскошная вещь. Не думала, что вы так щедры.
— Дружеские услуги редки, поэтому я ценю их очень высоко, Фаина Трофимовна. И впредь… Если можно, не скажете ли вы, что имеет против нашей больницы господин Батмиев?
— Он требовал подчинить больницу медико-санитарному управлению. У него же ничего в этом управлении нет, а у вас отличная больница. Майор Бооль, после того как вы у него побывали, не согласился. Кроме того, Батмиев считает, что вы скрываете коммунистов, командиров, комиссаров, а он их скрывать не будет. Бургомистра он уже убедил, что вас надо снять с работы, начальник полиции пока возражает.
Она помолчала и, хитровато посмотрев на Ковшова, сказала:
— Зайдите ко мне завтра часов в одиннадцать. Попробую дать документ — защиту от Батмиева и Бочкарова. Но два условия: во-первых, в немецких учреждениях документ не предъявлять, в гестапо — особенно, он — только для русских властей; во-вторых, поставить меня в известность о том, кому он предъявлялся. Согласны?
— Вполне. Благодарю вас. Когда вы будете дома?
— Напрашиваетесь на приглашение?
— Нужно, чтобы вас застал мой помощник, с которым вы знакомы.
Вечером Данилов отвез Симоновой чайный сервиз.
Из палаты только что ушли немцы. Больные оживленно обменивались впечатлениями:
— Что-то новое.
— Да, до этого они еще не доходили.
— Тыловики, ран не видали, вот и интересно.
— Лучше бы смотрели свеженькие в своих госпиталях. Там есть чем любоваться.
Сегодня гестаповцы проводили осмотр всех раненых. Тех, кто мог подниматься, заставили встать, проделать разные движения. У лежачих потребовали снять повязки.
Раненые недоумевали: к чему это?
— Надо полагать, еще один донос, — попытался после ухода немцев объяснить врач. — Немецкие власти утверждают, что в больнице скрываются здоровые советские солдаты. Вот и пришли уличить нас.
— Нашли хоть одного целого? — спросил пожилой рыжеусый.
— Лежал бы я здесь, целый-то! — откликнулся другой.
— Как им наши раны понравились? — продолжал рыжеусый спрашивать у врача. Но ответил ему чернобровый парень:
— Лучше всех понравилась рана у Федьки. Минут пять любовались.
Все рассмеялись. Только Федька, молодой рослый парень, смущенно отмахнулся. Осколок разорвал мякоть левой ноги в паховой области. Каждую перевязку Федька сильно переживал: было стыдно раздеваться перед женщинами. Его смущение заметили и теперь в палате шутили над Федькой. И на этот раз упоминание о его ране вызвало много незлобивых острот и шуток:
— А что? Рана же интересная! Осколок удачно пролетел, ничего больше не задел.
— За него Маруся голубоглазая здорово молилась.
— Молитва осколку не помеха… Может, и задевать-то нечего было.
— Это у Федьки-то?! — удивленно воскликнул чернобровый.
Все расхохотались. Не выдержал и врач.
— Ну перестань, Володь, смущать Федора. Еще капелька — и он взорвется, — останавливал рыжеусый.
Шутки, дружеское подтрунивание разрядили напряжение. Врачу здесь делать было нечего, он ушел в следующие палаты. Федька давно лежал лицом к стене, накрывшись одеялом.
В палате все друг друга зовут по имени. Пожилых же уважительно величают по имени-отчеству. О званиях — и помину нет.
Все — на прочном пути к выздоровлению. Только Сережка-вологодич (был в палате еще Сережка-туляк) чувствовал себя плохо. Осколок мины раздробил ему ступню. Рана начала было подживать, но на вокзале он снова повредил ее. Она гноилась. Сергея трепала высокая температура. Врачи опасались, что, может быть, придется отнять ступню. Только вчера его еще раз оперировали. Сегодня вологодич чувствовал себя лучше. Нога лежала на подушке и не беспокоила. Немцы при обходе потребовали было снять гипс, врач запротестовала. Посмотрели фашисты на Сергея — и даже они поняли, что этого изможденного, с запавшими щеками никак не признаешь здоровяком.
Вологодича то и дело спрашивали о самочувствии.
— Порядок! Профессор сказал, что через месяц плясать буду.
— Можно и без пляски, только бы на своих ходить, без подпорок.
— Раз Рыбников сказал — так буду и плясать! — настаивал Сергей. — Пока меня готовили, он другого оперировал, в кишках копался. Посмотрел — ну, мастер!
— А правда ли, что хирурги на скрипках играют, чтобы пальцы разрабатывать? — спросил туляк.
— Чепуха! Зачем там скрипка?
— И не чепуха. В пьесе одной об этом было.
— Да, и я помню. «Платон Кречет» называлась.
Сережка-вологодич поднялся на подушке повыше и выжидал паузу.
— Думаю, что о скрипке — правильно. Ведь как же у него, у профессора нашего, пальцы работают! Вологда кружевами славится: такое сплетут, что и не поймешь, то ли снежинка, то ли кружево. Бывало по часу от рук матери глаз оторвать не мог, пока в глазах не зарябит. Коклюшки только мелькают да легонько постукивают одна о другую. Думаешь, черт те что наплетет. А снимет кружево, разложит на черном — залюбуешься, такой рисунок, как будто мороз на стекле нарисовал. Профессор Рыбников оперирует — как кружево плетет. А пальцы — толстые, сильные, и не подумаешь, что ловкость в них такая. Конечно, это от скрипки или рояля…
— Твердо я знаю, ребята, что играл в молодости Трофим Ефремович на одном сложном и самом топком инструменте… — рыжеусый хитро прижмурился и замолк. Он ждал вопросов. Их задали:
— На каком, Александр Иванович?
— Какой же это — самый тонкий?
Рыжеусый еще помолчал, разжигая любопытство, а потом коротко ответил:
— На кузнечной наковальне!
Опять хохотали в палате. Рыжеусый обиделся:
— Что, дурни, ржете, как жеребцы стоялые? Говорю, что знаю: на наковальне, потому кузнецом был теперешний профессор Рыбников. Уже взрослым на рабфак пошел, потом — в институт. Вам только бы посмеяться…
Темы разговора менялись быстро, как кадры в кино. Подолгу застревали только на судьбе раненых и врачей больницы. Вот и теперь, достаточно было одному бросить беспокойный раздумчивый вопрос: «Как-то там проверка? Может, нашли, к чему придраться?» — и все посерьезнели. Каждое посещение больницы немцами вызывало тревогу — обойдется ли?
Больные видели врачей и сестер, которые улыбались и даже шутили, но понимали: и у них на сердце кошки скребут.
— Им труднее, чем нам. Наше дело — солдатское. Я на фронт пошел и с жизнью уже распрощался. — Александр Иванович погладил свои усы согнутым указательным пальцем. — Обидно только бесцельно гибнуть, счеты у меня с фюрером еще не все сведены…
— Добровольно остались, — сказал вологодич. — Могли же и они уйти, а не бросили нас. Лечат. Патриоты!
— Если наши врачи и сестры не патриоты, то кто же патриот?
— Чего же эти патриоты статуи вождей разбивают? Выслуживаются?
Солдат, который сказал это, был недавно в больнице. До прихода сюда жил на чьей-то квартире. Слова его заставили всех умолкнуть. На него глядели во все глаза. Такое внимание не смутило солдата:
— Чего уставились? Главный врач совсем господином стал. В гестапо бегает… Кричит на работников, а сам поклоны врагу отвешивает.
