Барановский громко засмеялся:
– Ну, Боря, хоть и большая у тебя душа, как ты думаешь, а умишко-то куриный. Сказать, что русскому народу нужны царь и нагайка, по меньшей мере смешно. Совсем не то там. Там, брат, широта размаха, планы грандиозные и дела великие. Ты говоришь, что с вами европейская интеллигенция, то есть опять-таки люди, насквозь проникнутые рутинерством, люди, которые могут строить новое только на старый лад. А у красных теперь весь богатый запас революционной и творческой энергии народа получил свободный выход и приложение. Да у них и интеллигенция есть, только своя. Нет, брат, сила на их стороне, и, посмотришь, разобьют они нас.
Мотовилов презрительно молчал. Петин вызывающе смотрел на говорившего.
– Так вам, Иван Николаевич, осталось только к красным перебежать, ведь вы же форменный большевик.
– И перебегу, – с силой и злобой ответил Барановский, круто повернулся и вышел из избы.
Колпаков спокойно констатировал:
– Пьян как сапожник, и больше ничего. Проспится – опять будет подпоручик Барановский.
Глава 18 НИЧЕГО НЕ ПРОИЗОШЛО
Н-ская дивизия обратила на себя внимание диктатора, он верно оценил ее как одну из лучших и надежнейших частей. Н-ской дивизии верховным правителем было пожаловано георгиевское знамя и срок стоянки в резерве продлен еще на полмесяца.
Расходились с парада с песнями. Мотовилов и Барановский, отправив свои роты с помощниками, стояли на углу главной улицы и смотрели на проходившие мимо части дивизии. Учебная команда шла редким, широким шагом. Концы штыков стояли над головами солдат ровной щетиной.
Калинушку ломала, ломала, ломала, ломала.
Чубарики-чубчики ломала.
Учебники ногу держали хорошо. Ряды их не гнулись. Дистанция между отделениями была отрезана, как по мерке.
Было что-то широкое в этой песне, спокойное и ленивое. Барановский стоял, слушал, и в его воображении вставали залитые солнцем тучные заволжские степи, необъятные поля спелой пшеницы и тишина над всем этим простором. Тихо, жарко, нет мыслей и желаний.
…бросала, бросала, бросала, бросала.
Мимо шла комендантская команда.
Правосла-а-а-авный генера-а-ал.
На другой день после праздника зашел к Барановскому за деньгами местный кузнец, ковавший ему лошадь. Барановский с Фомой и Настей сидели за столом и пили чай. Пригласили и кузнеца. Тот был очень удивлен таким приемом и стал отказываться, называя Барановского «ваше благородие».
– Брось ты это, дядя, а зови-ка меня просто Иваном Николаевичем.
Кузнец недоверчиво крутил головой.
– Да ты чего, Никифор, ломаешься? – сказала Настя. – Садись, выпей стаканчик. Он у нас простой. Садись!
Она перевела свои сияющие глаза на офицера. Никифор положил шапку, перекрестился на передний угол и нерешительно сел на край стула. Настя налила ему чаю в чашку с золотыми разводами и подвинула крынку густого, жирного молока. Барановский, указывая на мешочек с сахаром, предложил гостю:
– Пожалуйста, с сахаром.
Кузнец махнул рукой.
– Мы уж отвыкли от него, спасибо. Забыли уж, когда и пили-то с ним.
– Ну вот теперь попейте.
Никифор налил чай на блюдечко и стал пить, откусывая сахар маленькими кусочками. Выпил чашку и, подавая ее Насте, вспомнил:
– А я, однако, наврал вам насчет сахару-то. Ведь недавно я пил с ним. Вот как красны-то у нас были, так угощали.
Барановский обрадовался:
– Как у вас тут, интересно, красные жили? Расскажите, что они говорили про нас, про войну, вообще какие у них порядки?
Никифор замялся:
– Известно, чего говорили, как уж враги, так, значит, враги.
Настя резко обернулась к кузнецу:
– Ты, Никифор, не мнись, а говори толком, что, как и чего. Не гляди на него, что он в погонах, он хоть и офицер, а вовсе не белый.
Фома фыркнул и, опрокинув свой стакан, закатился долгим смехом.
– А ты, Фома, не фыркай. Не понимаешь ничего, и молчи. Ишь раскатился! – прикрикнула на него Настя.
Фома, видя, что командир молчит, не поддерживает его, не останавливает хозяйку, немного обиделся:
– Конечно, вы много понимаете. Вам сверху-то видней.
Фома закурил и вышел на улицу. Никифор молча дул в блюдечко. Настя опять обернулась к нему:
– Слышишь, Никифор, нечего сопеть-то. С тобой, как с человеком, хотят поговорить, а ты, как медведь, молчишь. Я тебе, Иван Николаевич, прямо скажу, – обратилась она к Барановскому. – Этот кузнец у нас первеющий большевик в селе. Сейчас он, видишь, христосиком прикинулся и на икону крестится, и тебя вашим благородием называет, а послушал бы ты, как он этих ваших благородий-то прохватывал. О красных порядках он очень даже хорошо знает и все может тебе рассказать.
Кузнец перестал пить чай, побледнел и заспешил с оправданиями:
– Ты что, Настасья, белены, что ли, объелась, какой же я большевик? Неужто вы бабьей болтовне доверите, ваше благородие?
Долго говорил офицер, стараясь осторожно подойти поближе к кузнецу, вызвать его на откровенность. Никифор, видя, что офицер не арестовывает его, не кричит, не ругает, а говорит ласково, тихо, стал успокаиваться. Барановский умело поддерживал разговор, и мало-помалу кузнец увлекся, принялся с жаром рассказывать офицеру обо всем, что пришлось ему увидать и услышать у красных.
– Там, я вам скажу, порядок так порядок, – горячился Никифор. – Уж этого баловства никакого нет. Чтобы там крестьянина обидеть, даром что взять, Боже упаси! А если какой найдется такой охальник, так сейчас его к стенке. Очень строго насчет этого. Ну, с командирами они как с товарищами обращаются, так и называют – товарищ командир. Но уж в строю, извини, командир – как командир. Приказал – и кончено. Насчет обмундирования у них не больно важно. Супротив вашего им далеко. У вас, посмотришь, солдаты как купцы одеты, и подарки им, и всякая такая штука. Хоть сегодня, я посмотрел, на празднике чего только не надарили им. Сразу видать, что у вас богачи, мильонщики делом-то всем ворочают, хотят народ-то задобрить, подкупить, чтобы он, значит, за них стоял. У красных насчет этого потуже. Правда, харч у них хороший, но до вашего далеко, потому у них за спиной голодная Рассея, там ведь тоже всех накормить надо.
А насчет всего прочего взять-то им негде, потому там все бедняки дерутся и управляют государством-то сами рабочие и крестьяне. Известно, нашему брату откуда взять такое богатство? Может, когда война кончится, наладится работа на фабриках, и все будет, а пока что туговато, – обстоятельно объяснял кузнец.
Барановский смотрел на смуглое, со следами копоти, лицо кузнеца, на его серые умные глаза, слушал его голос, сильный, звучащий нотками непоколебимой веры в новую жизнь, в «коммунию», и в его пылком воображении раскрывались грандиозные картины жизни нового, прекрасного мира.
Кузнец ушел. Настя принялась убирать со стола. Барановский сидел в глубокой задумчивости, разбираясь в массе мыслей, возбужденных отрывочными рассказами Никифора.
– Милый, не ходи ты на войну, – начала Настя, – убьют тебя там. Да и за кого ты пойдешь драться? За что? А с кем? Ведь ты сам говоришь, что у красных порядки хорошие. Не ходи, дорогой ты мой, останься у меня. У нас мужики народ дружный, спрячем тебя, никто не найдет. А как красные придут, вот ты и свободен будешь.
– Я давно об этом думал, Настя. У меня даже хранится приказ красных, где они говорят, чтобы всех перебежчиков принимали и делили бы с ними хлеб-соль. Там у них есть такая фраза: «Увидев, на чьей стороне правда и сила, не только солдаты Колчака, но и многие из его офицеров будут честно работать в Советской республике». И вот я думаю бежать к красным и боюсь. Ведь и ваши-то крестьяне, пожалуй, чего доброго, выдадут, если здесь остаться?
– Голову даю на отсечение – не выдадут.
Барановский задумался, горько улыбнулся.
– А ты думаешь, красные-то меня так и примут с распростертыми объятиями? Скажут: золотопогонник – и поставят к забору.
Настя молчала, и слезинки быстро капали у нее из глаз.
Время летело быстро. Срок отдыха дивизии близился к концу. Офицеры в полку развлекались, как могли. Ко многим из них приехали жены, вызванные телеграммами.
В местной школе часто устраивали семейные вечера с танцами, картами и выпивкой. Скуки ради флиртовали все отчаянно. Подпоручик Петин был удостоен высоким вниманием самой супруги командира полка.
– Точно нарошно сговоримшись, все это они делают, – недоумевали мужики.
– Один ахвицер отбил у другого жану, ан, смотришь, и у няво-то своя с другим улетела. Чудеса!
Кузнец Никифор, сердитый и черный, стоял среди кучки односельчан.
– Ты целый день горб гни, а они только пьянствуют, баб друг у друга воруют да хлеб переводят, а откуда они берут его? С чьего поля? Все с нас, дураков. Эх, так бы я их всех! У-у-у!
Никифор сжал кулаки и грозил в сторону школы, откуда неслись звуки веселых танцев.
