Пиппиг мчался вперед. Радуйся, малыш, будет тебе молоко!
У Кропинского в глазах стояли слезы радости. Опустившись перед ребенком на корточки, они благоговейно созерцали, как лакомился малютка. Обеими ручками он крепко держал большую алюминиевую кружку и, напоминая маленького медвежонка, все чавкал, чавкал…
— Добрый брат, храбрый брат!.. — то и дело поглаживая рукав Пиппига, шептал Кропинский.
Пиппиг возражал:
— Брось! Если бы ты знал, какого я труса праздновал…
Он смеялся, он сам не верил, что нее так окончилось. За ними вдруг вырос Гефель, и они радостно посмотрели на него.
— Откуда у вас молоко?
Пиппиг осклабился, слегка ткнул мальчика указательным пальцем в брюшко:
— На лугу стоит коровка и делает «му-у»!
Ребенок засмеялся.
Пиппиг сел на пол и захлопал в ладоши.
— Он засмеялся! Вы слышали? Он засмеялся!
Гефель оставался серьезным. Он провел тревожную ночь, и вид у него был усталый. Еще до утренней переклички он узнал от Кремера, что тот уже обо всем договорился с поляком Цидковским, старостой шестьдесят первого барака.
Гефель стоял теперь перед ребенком и смотрел, с каким удовольствием он пьет молоко. Вот сейчас придется этим двум объяснить, что ребенок…
— Послушайте… — начал Гефель.
Пиппиг сразу догадался, что устами Гефеля говорит лагерный староста. Он видел утром, как Кремер направлялся к Гефелю. Очевидно, у старосты были основания, чтобы убрать ребенка из камеры. Но почему именно в инфекционный барак?
Гефель успокоил обоих. Днем невозможно перенести ребенка в Малый лагерь. Это можно сделать только под покровом темноты. После общей переклички Цвейлинг обычно уходил из вещевой камеры, вот тогда и наступал благоприятный момент. Пиппиг засунул руки в карманы и голосом, полным печали, проговорил:
— Бедный котеночек!
Подошел заключенный и предупредил их: явился Цвейлинг. Им пришлось разойтись.
Цвейлинг сразу же направился в свой кабинет. Ему до сих пор еще не удалось подбросить записку. Придя в лагерь, он осторожно заглянул в комнату коменданта. Рейнебот сидел за письменным столом и удивленно посмотрел на Цвейлинга, который, смущенно поклонившись, удалился. Что нужно этому олуху из вещевой камеры?
За утро Цвейлинг несколько раз выходил из камеры, но его преследовали неудачи — каждый раз у ворот что-нибудь мешало его замыслу.
Послеобеденные часы Цвейлинг провел у себя в кабинете, погруженный в думы. После вечерней переклички Рейнебот обычно садился на мотоцикл и уезжал к своей милой в Веймар. Чтобы отделаться от записки, Цвейлингу ничего не оставалось, как провести перекличку и выждать, пока Рейнебот покинет лагерь.
Хорош ли вообще этот план с проклятой запиской?
Страх, который нагнала на него Гортензия, вес еще парализовал его члены. Все это время, пока он служил в частях СС, ему не приходилось задумываться о будущем. Он принадлежал к объединению «Мертвая голова» и к лагерным войскам эсэсовцев, и это освобождало его от всех житейских хлопот. Лишь после вчерашнего объяснения с Гортензией он устрашающе ясно, прямо перед собой, увидел момент, когда лагеря больше не будет, и этот момент уже трудно было мысленно отодвигать в блаженную даль. О том, что он сам может погибнуть, Цвейлинг не думал. Для этого он был слишком туп. Со скукой смотрел он сквозь стеклянную перегородку на заключенных, работавших в камере, и в голове у него вяло шевелились мысли. Что с ним будет?
«Может, мне взять тебя на содержание? Ты ничему не учился». Эти слова все еще сверлили его мозг, да к тому же не давала покоя мысль, что в скором будущем его ждет нелегкая жизнь. И надо же, чтобы на фронте все пошло вкривь и вкось!
До сих пор он жил, не зная забот. И вдруг все это разом должно измениться! Фюрер просчитался. Фюрер? Глупости! О нем Цвейлинг в ту минуту думал как о ком-то совершенно постороннем и недосягаемом. Отсиживается себе где-то в надежном бомбоубежище!
Цвейлинг чувствовал себя покинутым. Начальник лагеря не обращает на него внимания. А другие? Клуттиг? Рейнебот? Они с ним любезны, только когда можно чем-либо поживиться. Золотым портсигаром какого-нибудь еврея, брильянтовым перстнем, золотой авторучкой… «Дружище гауптшарфюрер…» — и хлопают его по плечу.
Дружище? Цвейлинг рассмеялся, представив себе, как будут глумиться над ним эти «господа друзья», если ему в один прекрасный день понадобится их помощь. Неопределенный страх, от которого Цвейлинг никак не мог избавиться, внезапно превратился в страх перед Клуттигом и Рейнеботом. Вдруг всплывет история с еврейским ублюдком? Тогда эти не поколеблются отправить его на тот свет…
К длинному столу подошел Гефель и беседовал теперь с другими заключенными. Цвейлинг ненавидящими глазами смотрел на них. Страх в нем изменил окраску и превратился в ненависть к «подлому псу», который развел у него все это свинство с еврейским ублюдком. «Вот кого я должен благодарить! — думал Цвейлинг. — Погоди, уж я поджарю тебя, скотина, на медленном огне!»
«Заткни хайло! Опять распустил слюни!..»
Гортензия часто произносила эти грубые слова — ей был ненавистен вечно разинутый рот Цвейлинга.
Цвейлингу почудилось, что он слышит голос жены, и он тут же очнулся от своих дум. Как застигнутый врасплох, он захлопнул рот, поднялся и, шагнув к двери, открыл ее:
— Гефель!
Гефель вскинул глаза и последовал за Цвейлингом в кабинет. Каждый раз, когда они стояли друг против друга, им приходилось тщательно вычеркивать из памяти то, что теперь вклинилось между ними — вопрос о ребенке! Вопрос этот затаился в их черепных коробках как нечто опасное для обоих, и Гефель с любопытством ждал, что Цвейлинг сейчас скажет ему. Спокойно и прямо смотрел он в лицо шарфюреру. Тот вытянул под столом длинные ноги.
— Сегодня больше эшелона не будет. После переклички убирайтесь все в свои бараки.
Что это значило?
— Вам не нравится, что вы раньше уйдете отдыхать?
Это должно было звучать приветливо.
— У нас еще очень много дела.
Цвейлинг кивком отпустил заключенного.
— Доделаете завтра. На сегодня довольно! И без того скоро конец, — добавил он.
— Как прикажете вас понять, гауптшарфюрер? — представился наивным Гефель.
— Да вы не притворяйтесь, — с деланной доверчивостью сказал Цвейлинг. — Мы оба знаем, о чем речь.
Они молча смерили друг друга взглядом.
— Объявите перекличку. Ключ я сегодня возьму с собой.
Выходя из кабинета, Гефель чувствовал на спине подстерегающий взгляд Цвейлинга. Незаметно подмигнув Пиппигу, который стоял у стола и подозрительно следил за кабинетом, он дал тому понять, что происходят какие-то события. Они не обменялись ни единым словом, только глаза их сказали: «Не зевай!»
— Стройся на перекличку! — Гефель шел по камере. — Стройся на перекличку!
Заключенные, дивясь преждевременной перекличке, собрались в переднем помещении у длинного стола. Тем временем Гефель ходил по камере и проверял, закрыты ли окна. Он размышлял: если Цвейлинг на этот раз сам отнесет ключ к воротам, камеру им не открыть, и проникнуть в нее можно будет лишь окольным путем.
Первоначальный план приходилось отбросить.
Гефель чувствовал, что где-то притаилась опасность.
Почему Цвейлинг дольше обычного торчит в камере? Что он задумал?
Из угла вышел Кропинский, тоже удивленный ранней перекличкой.
— Что случилось?
Гефель успокоил поляка и отослал его в переднее помещение. После его ухода Гефель открыл одно из двух окон, выходивших на боковую сторону здания, и высунулся наружу. На три метра ниже окна начиналась крыша здания, соединявшего вещевую камеру с баней. Гефель остался доволен. Он закрыл окно, но затвор поставил так свободно, что при нажиме на оконную раму снаружи он должен был податься. После этого Гефель направился в переднее помещение.
Уже стемнело, и лагерная перекличка давно окончилась, а Цвейлинг все еще оставался в вещевой камере. Укрытые мраком, в углу между кухней и баней стояли Гефель, Пиппиг и Кропинский. Молча наблюдали они за окном во втором этаже большого каменного здания. Сеял мелкий холодный дождь. Спрятав руки в карманы тонких штанов, трое мужчин неуклонно следили за окнами. Над лагерем нависла мертвая тишина. Не видно было ни одного заключенного. Время от времени по хрусткому гравию пробегал какой-нибудь возвращавшийся из канцелярии блоковый староста и исчезал в одном из бараков. Вспугнутая тишина успокаивалась и снова застывала. Слабо тлели красные лампочки на заборе. Тускло поблескивал мокрый от дождя асфальт на широком апельплаце. Вокруг лагеря чернел лес.
Кропинский что-то прошептал, но его нельзя было понять, и ему не ответили.
Спал ли уже ребенок?
Цвейлинг, придя в свой кабинет, поставил лампу под письменный стол и завесил ее, чтобы свет не проникал сквозь незатемненные окна наружу. Прошло достаточно времени, и теперь он мог быть уверен, что Рейнебот покинул лагерь, а часовых у ворот больше нет. Записка лежала наготове в верхнем наружном кармане кителя. Цвейлинг потушил лампу и поставил ее обратно на стол. Ощупью пробираясь вдоль окон склада, он прошел в дальний угол, отодвинул в сторону штабель мешков с одеждой и посветил перед собой карманным фонариком. От слепящего света ребенок широко раскрыл глаза и тут же заполз под одеяло.
