— «Сто шестнадцатый»!.. Ты слышишь меня?.. Слышишь меня, Маслаков?.. Очень нужен ты, Маслаков! Очень худо мне, Маслаков!
— Слышу вас, «двести шестой»!.. Вижу вас, «двести шестой»!.. Продержитесь, «двести шестой»!
И еще звучало в эфире слово «продержитесь», когда на горе, у вершины, промелькнули и дернулись взрывы. Мины закурчавили гору, заахали, окутали каменным прахом. Посыпали этим прахом, окружали бандитов свистящей сталью осколков.
— Спасибо тебе, Маслаков!
Тянуло гарью и жаром. Трещало топливо. Чмокало, поливало «бэтээр» огненной жижей. И уже горели скаты, струились из всех щелей смрадные дымки.
— Через донный люк!
Солдаты отбрасывали с днища матрасы. Открывали люк. Обшаривали изнутри транспортер. Захватывали подсумки, оружие. Нерода сорвал с приборной доски и сунул под бронежилет фотографию девушки.
— Пошел по одному!.. К реке!
Как парашютисты, проваливались в люк. Кубарем по огню, сквозь хруст к откосу и кувырком — голова-руки-ноги — сыпались к реке, в заросли, к каменной кромке, защищавшей их от горы.
— Давай, давай, Зульфиязов! Чего ждешь?
— Вместе с вами!
— А ну, давай быстро!
С силой потянул, протолкнул вниз в трепещущее отверстие люка гибкое, упиравшееся тело таджика. Последним взглядом оглядел опустевший, обреченный транспортер. Испытал к нему подобие вины.
«Куда ж нам деваться, пойми!..»
Выпрыгнул. Сгибаясь, пролез мимо горячих скатов. Обжегся об огромный свет, об огромный шумящий шар. Скользнул за таджиком к откосу. И, готовый упасть к спасительной зеленой реке, вдруг вспомнил: в «бэтээре» остались командирские карты, его командирский планшет.
— О, черт бестолковый! — ругал он себя, поворачивая обратно к огню.
— Куда, товарищ майор? — вцепился в него Зульфиязов.
— Стой! Одним духом! Пусти! — сбросил с себя руки солдата. Заслоняясь локтем, щурясь, дыша в огненную смрадную пасть, кинулся в транспортер. Нырнул в его пекло. В дыму, в огненных языках нащупал планшет. Оббиваясь о кромки, обжигаясь, отхаркиваясь, прыгнул в люк. Кинулся на обочину, слыша за собой нарастающий взрыв. Конус света и ветра с гулом прошел над ним, превращая небо в раскаленный вихрь. Комбат падал, летел к воде, где ждали его солдаты. Их ртутные лица, их выпученные, отразившие взрыв глаза.
И в этом взрыве, в слепой, открывшейся в мире дыре мелькнула стоглазая, стоязыкая, орущая и беззвучная истина. О нем, Глушкове. О его отце. О другом, сгоревшем в давнишнем бою транспортере. О совпадении их жизней и судеб. И все повторилось в тысячный раз, пронеслось из былого в грядущее. Совпали все бои и пожары. Все деды, отцы и внуки. И в этой раскаленной, пробитой в мироздании дыре сверкнуло чье-то лицо. Оглядело его и скрылось.
…Лето на даче, последнее перед поступлением в училище. Он ездил на лошади, с деревенскими сверстниками гонял к водопою маленький колхозный табун. На горячей золотисто-блестящей спине въезжает в реку. Вода плещет у самых пяток. Гудят слепни. Лошадь, прижав уши, шумно пьет, и он верхом, окруженный рекой, золотым, струящимся вокруг отражением. Чувствует сквозь счастье и свет: что-то кончается, покидает его навсегда.
Он садился в лодку, старую, с растрескавшейся смолой, с сочившейся из-под гвоздей теплой пахучей водой. Выплывал на середину реки. Ложился на дно и лежал, и плыл, глядя на облака, на ласточек. Ему на грудь падал мелкий стеклянный дождик. Бесчисленные, тонко звенящие проблески. Лодка, река и дождь. Радость лета. И чувство: что-то кончается, уходит от него навсегда.
Зимой в Москве он вдруг стал рисовать. Недолго, один только месяц. Макал кисть в воду, наносил яркий, сочный мазок. Снежный двор за окном, белизна. На подоконнике сохнут рисунки: золотые и красные кони, темная лодка на синей воде. И чувство: кончилось безмятежное, чу́дное время. Оно еще здесь, еще рядом, окружает его голосами и лицами. Но относит все дальше, все дальше.
…В сумерках на «бэтээре» замполита он возвращался наверх. Бетонка была пустой, слабо светилась под гаснущим небом. В темноте у обочин чернели остовы сгоревших цистерн. «Как распавшиеся позвонки», — подумал майор. Местами еще трепетали огоньки — догорали корды покрышек. Бульдозеры прошлись по трассе, сдвинули, сбросили железный разбитый хлам, расчистили дорогу для завтрашних колонн.
Миновал поворот у скалы, где два взрыва спалили его транспортер. Отыскал глазами среди скрученных «наливников» длинный брусок «бэтээра», без колес, в седой окалине, с круглыми дырами люков. Пахнуло кислым железом, горькой сожженной резиной, пролитым топливом — запах убитой машины. Но с вершин скатывались невидимые свежие струи. Проливались на исцарапанный закопченный бетон, омывали, остужали дорогу. Над черной двойной горой в последней синеве влажно и одиноко замерцала звезда.
Они проехали Святую могилу. Колыхалось тряпье на палках. Надгробие казалось ковчегом с трепещущими парусами и флагами. Мертвый кормчий вел его среди гор.
Прошли сквозь туннель — в черный пролом с тусклым мельканием ламп. Ледяной подземный сквозняк гнал дыхание металла, каменной пыли и тьмы — запах земного ядра.
Он отпустил «бэтээр», слабо махнул солдатам. Медленно, едва передвигая ноги, поднялся к себе. Не зажигая света, отложил звякнувший о кровать автомат. Кинул на стол обгорелый планшет. Вяло стянул, брякнул брезентовый «лифчик» с рожками. В это время зазвонил телефон. На связи был командир полка.
Комбат упирался в стол разодранным локтем. Стискивал трубку разбитым в кровь кулаком. Докладывал обстановку на трассе. О прошедших колоннах. О потерях в людях и технике. О мерах обороны на завтра.
— Вы хорошо поработали, «двести шестой»!.. Спасибо! Есть разведсводка. Завтра будет спокойно. Противник ушел с Саланга. У Ахмат-шаха большие потери. Хорошо поработали! Отдыхайте! До связи!
Шорохи, трески эфира.
Он сидел, не зажигая огня. Тихо била капель из медного рукомойника. Фосфорным пятном горел циферблат часов. Над горами, невидимые, текли туманные звезды. И под этими звездами в остывших скалах по тропам уходили банды. Покидали разгромленные, с тряпьем и мятой латунью окопы. Уносили оружие. Оставляли заваленные камнями могилы. На двухъярусных койках в каменных придорожных постах спали, вскрикивали во сне утомленные мотострелки. И мир, наполненный бесчисленными людскими жизнями, страстями и муками, злом и добром, неумением выбрать между тем и другим, — мир затих ненадолго в ночи, давая простор поднебесному ветру, реющему безымянно под звездами.
Майор раздевался. Стягивал свои пыльные ботинки, прожженный и прорванный китель. Разматывал бинты, освобождая ноющее, грязное, в кровоподтеках и ссадинах тело. Прошлепал тяжело по полу. Долго, медленно мылся, гремел рукомойником, остужал свои ожоги и ссадины, вымывал из глаз и ноздрей копоть и кровь.
Лежал, не в силах уснуть, слыша, как стучит в груди сердце. Как давят в глазницах наполненные зрелищами глаза.
В них, в глазах, бесшумно взрывались цистерны, опадая прозрачной капелью. Светлов, тонкий, гибкий, кидался в огонь, метался в кабине КамАЗа. Брызгала и сверкала река, и майор Азис, белозубо оскалясь, сбивал с себя клок огня. Краснело, наливалось пятно в белом перекрестье бинтов, и бледнело, мелело лицо лежащего на броне Евдокимова. Мчалась впереди транспортера малая желтая птичка, и гора горчичного цвета поворачивала свой рыжий откос. Музыканты, побросав свои трубы, лезли в зеленый фургон. Ревели колонны, мелькали лица солдат. И ущелье громоздило свои горы и кручи, свои горячие, иссушенные ветром вершины.
Он уснул, но и во сне продолжалось движение. Двигались горы, хребты, хрустели, давили, менялись местами. Словно поворачивались огромные каменные жернова. В них сплющивались и исчезали люди, пространства и земли, и он, Глушков, был малым зерном, попавшим в камнедробилку мира.
Он задыхался, хрипел во сне. Стремился пробиться сквозь горы, сквозь слепые мертвые толщи, валившиеся ему на грудь. Звал, выкликал, молил. И оно, выкликаемое, начало вдруг приближаться. Чуть брезжить, сквозить, наливаться синевой. Это был не свет, а предчувствие света. Предчувствие другой возможности жить. И в этом предчувствии были лица любимых и близких, тех, кого когда-то любил, с кем простился, и тех, кого еще предстоит полюбить. Он дышал, тянулся на этот свет, на эту лазурь. Боялся, чтобы они не исчезли.
Валентин Машкин
УБИТЬ В РИМЕ
Эта повесть — не документальная в прямом смысле слова. Еще не пришла пора писать документальные повести о чилийском движении сопротивления. Пока еще нельзя назвать подлинных имен героев борьбы против военно-фашистской хунты, нельзя рассказать о тех или иных действительно имевших место событиях. Но можно, основываясь на документальных материалах, на рассказах людей, вырвавшихся из пиночетовского ада, воссоздать картину героических будней подполья. Именно по этому пути пошел автор.
