— Между прочим, командование бригады одобрительно отзывается о ней, говорит, что она вовсе не даром ест свой паек.
Радуясь, что фашисты дали возможность передохнуть да и с Пиратом все обошлось, Карпов с откровенным самодовольством заявил:
— Должен заметить, товарищ младший лейтенант, что в нашей роте дармоеды вообще не в почете. Им, если сказать откровенно, у нас полная и окончательная хана.
А младший лейтенант Редькин все еще не может полностью прийти в себя, теперь он, уже напрочь забыв о Пирате, наседает на капитана Исаева, наседает без раздражения или упрека в голосе:
— Мне думается, что потери у фашистов были бы еще более ощутимыми, если бы мы ударили по ним сразу всей ротой?
Нет, он не требовал объяснения, даже вообще не жаждал услышать что-то в ответ. С него было вполне достаточно и того, что звучал его голос.
Смолчал капитан Исаев, оберегая радость младшего лейтенанта, хотя, исходя уже не из учебников или чьих-то рассказов, а из собственного боевого опыта, мог бы клятвенно заверить, что самой жизнью установлено: почему-то всегда процент попаданий в атакующих меньше, чем в убегающих от тебя. Не потому ли, что у любого самого надежного солдата начинают пошаливать нервы, когда он видит врага, яростно несущегося на него, именно ему угрожающего неминуемой смертью? Вот чуток и рябит у солдата в глазах, вот чуток и подрагивает рука. Значит, что бы случилось, если бы он, капитан Исаев, не одним снайперам, а сразу всей роте приказал открыть огонь? Согласен, врагов уничтожили бы побольше. Однако позволительно спросить: а сколько боевых патронов было бы израсходовано, вернее — профукано? В допустимой ли пропорции к потерям гитлеровцев?
Возможно, исключительно для того, чтобы всем добавить ума-разума, капитан Исаев все это и высказал бы младшему лейтенанту (что ни говорите, а замечание его немного царапнуло по больному месту). Мысленно даже прикинул, что было бы и вовсе преотлично, если бы удалось втолковать этому восторженному юнцу, что война — это не просто так, пуляй, пока патроны есть, или ори «ура», если командир приказал наступать, что в любом бою мозгами ой как напряженно шевелить надо. Следовало бы прямо сказать и о том, что в бою нужно обязательно прислушиваться и к собственному внутреннему голосу, если обстановка и боевой приказ позволяют не перечить ему. А что есть он, тот внутренний голос, капитан Исаев имел возможность убедиться не раз. Но он еще только думал, с чего начать этот разговор, поучительный для многих, а фашисты уже вновь обрушили на наши окопы множество снарядов и мин. И немедленно откуда-то слева сквозь грохот разрывов прорвался истошный вопль:
— Санитара сюда!!!
Пять раз за этот день фашисты бросались в атаку и пять раз бесславно бежали назад, оставляя на ничьей полосе своих убитых и раненых.
Между теми атаками было четыре передышки. Во время одной из них, когда успели накуриться и несколько отойти, отмякнуть душой, младший лейтенант Редькин и сказал, что о сегодняшнем наступлении врага очень своевременно сообщила наша разведка, поэтому, чтобы хотя и ничтожно мало, но усилить роты, многие из которых едва-едва могли сойти за взвод мирного времени, командование бригады и послало в окопы всех, кто нес службу в штабе бригады. Командир и комиссар бригады, взяв автоматы, ушли в окопы! Или у особистов кишка тонка?! Короче говоря, все, кто только мог, сегодня с рассвета на передовой. Рядовыми бойцами. Ему, младшему лейтенанту Редькину, приказано находиться здесь, в роте капитана Исаева.
Уйти из окопа в землянки капитан Исаев своим бойцам разрешил лишь в полной темноте, которую сегодня фашисты даже не пытались искромсать в клочья осветительными ракетами. Как считал капитан Исаев, чтобы немногие солдаты, чудом уцелевшие после пяти неудачных атак, не смогли увидеть всех окоченевших тел в серовато-зеленых мундирах и шинелях; похоже, фашистское командование надеялось: авось к утру их припорошит снегом.
Усталые, можно сказать, не пришли, а приползли бойцы роты капитана Исаева в свои землянки, растопили печурки-буржуйки и уселись около них на лежанки или просто на земляной пол, бездумно глядя прямо перед собой или на язычки пламени, торопливо, жадно пожиравшие те немногие, щепочки, которые были пожертвованы им сейчас. Хотя старшина роты уже давно притащил в термосах сразу обед и ужин, есть не спешили. На это у них сил пока не было.
Посидели, помолчали, сколько душа требовала, а потом, когда Карпов еле слышно звякнул котелком, доставая его из вещевого мешка, так дружно набросились на еду, что за считанные минуты все подчистили — самая настырная мышь крохи для себя не смогла бы найти.
Уничтожили сразу обед и ужин, перекурили. Без спешки, всласть. Чтобы настроение стало и вовсе нормальным.
Не любил, даже ненавидел солдат Карпов подобные минуты всеобщего молчания. В армию его призвали из деревеньки, почти затерявшейся среди бездорожья на севере Кировской области; жители их деревушки шутили: дескать, круглый год к нам только волки шастают, да и то лишь потому, что местных лесов уроженцы, вот и не тонут в здешней весенней и осенней грязюке.
До службы в армии Карпов искренне считал, что ему на всю жизнь и с избытком хватит тех знаний, которые успел получить за четыре года обучения в сельской школе. И отец, и оба дяди так же считали. Но лишь начал осваиваться на военной службе — вдруг понял, что все его знания, которыми еще недавно так гордился, можно сказать, даже кичился, вовсе ничего, почти пустое место. В разговорах с товарищами по роте это почувствовал. Тогда и стал чуть что вроде бы отшучиваться, пряча стыд в глубину души: дескать, мы — от сохи-матушки, дескать, мы университетов разных не кончали. С особым презрением и смаком выговаривал «университетов разных», хотя даже понятия не имел: а чем они от институтов отличаются; только названием или есть закавыка и во внутренней начинке?
До тех пор за этими пустыми словами свое невежество пытался прятать, пока однажды не ляпнул их при командире взвода. Тот, посуровев лицом, и врезал полным голосом, что отсутствие должного образования — не доблесть, не заслуга, а большущая беда любого человека, так что, красноармеец Карпов, не хвастаться, а плакать горькими слезами тебе надо; главное же, побыстрее, пока время окончательно еще не убежало и есть возможности, наверстывать упущенное.
Перечить лейтенанту красноармеец Карпов не осмелился, лишь после его ухода немного еще похорохорился перед товарищами: мол, нас, вятских, учить не надобно, мы до всего рубцами и синячищами на своих боках привыкли доходить. Хорохорился, но взял на заметку то, что сказал лейтенант. А потом и сама жизнь доказала: только суровую правду подарил тогда лейтенант ему, красноармейцу первых месяцев службы.
Убедился в этом — стал учиться. Нет, взять в полковой библиотеке учебники еще стеснялся, пока он решил идти к знаниям другим путем: пополнял, подправлял и расширял свое образование в основном за счет того, что теперь ни одной лекции старался не пропустить, на встречи со всеми знаменитыми людьми, которых в часть приглашали, сломя голову несся, вообще в любой разговор товарищей вслушивался, если он не был вовсе безответственным трепом.
Особенно полезными для него разговоры товарищей стали с тех пор, как в роту влились ополченцы; были среди них и студенты институтов и техникумов, а Юрия Даниловича — того самого, у которого во всех карманах настоящие залежи самых различных таблеток, — кое-кто из них иногда не по имени-отчеству, а профессором навеличивает. Чтож, очень даже возможно, что так оно и есть: говорит он всегда как-то округло и с внутренней убежденностью в правоте, в правильности всего сказанного.
И профессия у него, если Карпов все правильно понимает, до крайнего ужаса ученая: филолог он, то есть за весь русский язык перед партией и народом в ответе.
Прошло еще какое-то время — заметил солдат Карпов, что стал жадным до знаний. Причем особенно теперь, когда война в любую секунду могла оборвать его молодую жизнь. Поэтому, если все молча пялились на огонь или равнодушно утрамбовывали лежанку своими боками, считал время безвозвратно потерянным. В такие минуты, случалось, задавал вопросы или бросал реплики. Исключительно для того, чтобы растормошить товарищей, вызвать их на разговор. Хоть о чем. Ведь чрезвычайно редко людская беседа бывает абсолютно пустой.
Вот и сегодня, отводя в сторону плутоватые глаза, Карпов вдруг спросил:
— Товарищ младший лейтенант, разрешите вам подкинуть вопросик? Сугубо личного плана?
Тот кивнул вполне доброжелательно.
— Только прошу ответить честно, как самому себе… Небось впервой-то в бою здорово страшно было?
Младший лейтенант, как показалось всем, находившимся в землянке, молчал долго. Потом с превеликим трудом все же выдавил из себя:
