— Ой, ой, ой… Какой тон! Скажите, пожалуйста, — верноподданный матушки-России!.. «Я — русский, мое Отечество — Россия!» — возмущался Антонов. — А скажите, пожалуйста, разве так старательно вылеченные вами немцы не топчут Россию, за которую с таким пафосом вы изволите распинаться? Разве не ваши пациенты и им подобные повседневно уничтожают сотни и тысячи русских людей?! Или не русские города и села превращают в пепел те самые фашистские громилы, которым вы служили с таким подобострастием?! Или, возможно, ждете, когда ваши хозяева дойдут до Урала и тогда ваша милость соблаговолит «постоять за Русь»?!
— Я вновь тгебую не говогить со мной таким тоном! — гневно произнес Морозов. — Вы командиг или начальник — я не знаю, и вы обязаны вникать в суть дела, думать и не давать волю языку и кулаку!
— Что я обязан понимать? — оглядев доктора недобрым взглядом, спросил Антонов.
— А то, в каком положении я находился у немцев!
— Вам было плохо у немцев? Вот оно как?! А по нашим наблюдениям совсем наоборот!..
— Спогить, собственно говогя, я не умею и не желаю… Но да будет вам известно, что если бы в откгы-том бою я только ганил своего смегтельного вгага и его доставили бы ко мне в клинику, то я сделал бы все возможное для спасения его жизни! Все возможное! Только так я понимаю свой профессиональный долг!
Морозов резко вскинул голову, что, видимо, было его привычкой, и, устремив взгляд, в какую-то точку, продолжал:
— Думайте обо мне что угодно, однако в бою — я солдат, а в клинике — вгач и только!
— Но ведь они насилуют наших сестер и жен, они убивают безвинных младенцев и стариков, по их воле кругом слезы и кровь, виселицы и могилы, пепел и развалины! А вы, видите ли, считаете своим профессиональным долгом делать все возможное для сохранения жизни этих душегубов. Дескать, пусть пребывают в добром здравии и продолжают наводить свой «новый порядок»! Так по-вашему?
— Нет, не так. Не вегно. Вы пгежде всего должны понять, что я медик! Пгедставьте себе, что вы вгач. К вам поступает какой-то немец с газвогоченным бгюхом или газможденным чегепом. И если вы не окажете ему немедленную помощь, не сделаете все необходимое в таких случаях, то он неминуемо погибнет. Вы отказались бы спасти ему жизнь? Не вегю! В пготивном случае вы совегшили бы пгямое убийство. Вгач убийца — это самый подлый пгеступник. И я не вегю, что вы поступили бы иначе. Не вегю!
— А ведь вы, помнится, утверждали, что не умеете и не желаете спорить? Я бы не сказал…
— Пгошу пгощения, — перебил Морозов. — Это вовсе не спог. Это бесспогная истина!
— В таком случае я скажу вам, в чем состоит моя бесспорная истина. Все, что вы говорили о священном долге врача, было бы верно только в том случае, если бы вы работали не в гитлеровском госпитале, а в нашем. Понимаете? В нашем, советском! Тогда честь вам и хвала за спасение жизни каждого пленного немца, кто бы он ни был. Вот почему на вашем месте я ни при каких условиях не пошел бы работать в фашистский госпиталь! А вы пошли. Пошли восстанавливать живую силу врага. Это и есть предательство. Такова моя бесспорная истина!
— Вначале, когда я, будучи без сознания, попал в плен, то гассуждал точно так, как вы сейчас, — просто ответил Морозов. — Но затем понял, что это означает идти по линии наименьшего сопготивления. И вот почему: большинство наших людей на оккупигованной теггитогии остались без какой бы то ни было медицинской помощи. Немцы, как вам известно, им ее не оказывают. В таком случае как быть с больными? А их немало. Оставить наших людей на вегную гибель? Нет! Но, сидя за колючей пговолокой, я ничем не мог им помочь. Пги-шлось, скгепя сегдце, обгатиться к немцам, пгедложить свои услуги в качестве вгача. Иначе, говогя вашими, кстати, и моими словами, я бы не выполнил свой долг пегед нагодом, пегед Отечеством! И я пошел. А находясь на службе в немецком госпитале, я занимался пгактикой сгеди местного населения… Не знаю, насколько тщательно вы осматгивали дом… ну, как сказать… годителей моей лабогантки… Из газговога с вами пгошлой ночью я понял, что вы были у них. Вегоятно, искали меня и, очевидно, побывали на чегдаке, а там вместо меня нашли девочку…
Стараясь не прерывать доктора, Антонов едва заметно кивнул головой и продолжал настороженно слушать.
— И не пгостительно вам, опытным в подобных делах людям, не догадаться, почему малышка упгятана на чегдаке сгеди всякого хлама!
— Но девочка была не на чердаке, а в комнате, в постели дочери мельника, — заметил Антонов. — Нам сказали, что это их племянница… Мы поверили.
— Ничего подобного! — возразил Морозов. — Малышка чудом уцелела во вгемя массового гасстгела немцами наших людей. Она была ганена в плечо и потегяла сознание, а ночью очнулась, выбгалась к догоге. Утгом ее подобгал какой-то шофег и доставил в госпиталь. Было очевидно, что малышка семитского пгоис-хождения, и немецкие вгачи, конечно, уничтожили бы ее. Поэтому я попгосил начальника госпиталя отдать ее мне для пговегки одной вакцины. У немцев это шигоко пгактикуется… Мне ее отдали и сказали, что во всех случаях она не должна выжить. Я пообещал, но, газу-меется, никакой вакцины на гебенке не пговегял.
Морозов рассказал, с каким трудом он вылечил ребенка и уберег от повторной расправы. Когда девочка немного окрепла, а затянувшееся пребывание ее в госпитале на положении подопытной, стало опасным, Морозов с лаборанткой Антониной Ивановной решились на рискованный шаг. Они усадили девочку в мусорную корзину, накрыли по самый верх грязными бинтами и прочими отходами из операционной и с помощью другой русской сестры, минуя часовых, вынесли корзину во двор, на свалку, где в это время находилась подвода. На ней-то под кучей мусора удалось вывезти девочку из госпиталя.
— На следующий день, — заключил Морозрв, — у Антонины Ивановны пгядь волос стала белым-бела… А малышку доставили в известный вам дом. Там она окончательно попгавилась и, кажется, сейчас не дугно выглядит. Вы могли в этом убедиться… Но бедняжка вынуждена скгываться на чегдаке и все вгемя пгебы-вает в ужасном стгахе. Без конца ей снятся годители, гасстрелы и пгочие кошмагы. Очевидно, из-за этого ста-гики ее взяли на ночь к себе, хотя я запгетил делать это. Всякие сюгпгизы могут быть, сами понимаете. Наггянут ночью, обнагужат девочку, тогда конец и ей, и стагикам…
Сомневаться в достоверности рассказа Морозова не приходилось. Но уже один факт спасения девочки, невзирая на грозившую доктору смертельную опасность, до основания расшатал сложившееся у Антонова представление о Морозове. Между тем, поощряемый Антоновым, доктор рассказал и о других подобных фактах. Особое внимание Антонова привлек случай с девушкой, бежавшей из эшелона, в котором наших людей увозили на рабский труд в Германию. Вскоре ее поймали и хотели было снова отправить в Германию, но Морозову удалось спасти ее от этой тяжелой участи. В эти дни доктор часто бывал у своего клиента, немецкого шеф-повара. К нему-то Морозов и пристроил эту девушку. Сперва она работала у него дома, помогая недомогавшей супруге, а позже шеф-повар взял ее на работу судомойкой в столовую при аэродроме.
Все, что касалось военного аэродрома, особенно интересовало Антонова и, слушая Морозова, он уже думал о том, как использовать знакомство Морозова с шеф-поваром и как привлечь к подпольной работе девушку-судомойку.
— Словом, люди, о котогых я говогил до сих пог, находятся более или менее в безопасности, но что будет с летчиком-капитаном? — озабоченно произнес Морозов.
— О ком вы говорите?!
— О нашем летчике. Его сбили, тяжело ганилн, захватили в плен. Находится он в госпитале, и немцы давно уже считают его умегшим. Между тем он жив и здогов. Начальник госпиталя недвусмысленно велел мне избавиться от него, но я, газумеется, сделал все наобогот. И вот сейчас летчик все еще в госпитале, скгы-вается в лабогатогии Антонины Ивановны. Вынести его из госпиталя, к сожалению, не пгедставилось возможности. Пытались много газ. Не гебенок это, котогого можно пгонести в мусогной когзине… И как с ним теперь поступит Антонина Ивановна, куда его денет, понятия не имею.
Антонов слушал, стиснув зубы, мысленно кляня себя за то, что так поспешно и категорично осудил этого человека, как предателя. Каждый из рассказанных Морозовым эпизодов действовал на Антонова как удар хлыста.
Не в силах совладать с чувством досады на себя, Антонов молча, не смея взглянуть в глаза своему пленнику, вышел из землянки, чтобы собраться с мыслями, успокоиться, принять какое-то решение. Он задумался было над тем, где раздобыть одежду и обувь для доктора, но тут возникла идея, исключающая все его первоначальные намерения. Он всесторонне обдумал ее и поспешил вернуться в караульную землянку. Еще с порога, заставляя себя не отводить взгляд от лица снова вставшего навытяжку Морозова, Антонов озадачил доктора вопросом:
