И эскадроны словно ждали этих слов.
В первое мгновение трудно было разобраться, что произошло. Застрекотали далекие пулеметы, загрохотали рвущиеся гранаты. Георгий Иванович достиг того, что называется внезапность. Даже из тугаев было видно, как заметались, падая с лошадей, эмирские гвардейцы. Какие-то всадники, попав под огонь, попытались повернуть на выстрелы, повыхватывали блеснувшие на солнце сабли. Взвились с диким ржанием кони на дыбы. Шарахнулись, вертя громадными колесами арбы, внося в ряды гвардии полную сумятицу и беспорядок. По стерне и меж зеленых кустиков янтака бежали какие-то неправдоподобные, в странных балахонах, женские фигуры. И все это в столбах густой пыли.
Кучки паникующих всадников, наконец, построились спиной к засевшим в засаде воинам Сахиба Джеляла, как он и рассчитывал, и рысью двинулись на показавшихся на гребне холма краснозвездных конников. Снова вспыхнули маленькими молниями сотни клинков.
— Началось! — сурово проговорил Сахиб Джелял. — Ну, эмир, твой час пришел! Эй, подсадите меня на коня!
— Вам нельзя, — только успел проговорить комиссар, но Сахиб Джелял выводил уже своих белуджей из зарослей.
С гиканьем, с воплями дикими, как Аравийская пустыня, размахивая дамасскими мечами, конники Сахиба Джеляла помчались наперерез эмирским наемникам-пуштунам и полосатым гвардейцам. Вот-вот должна была начаться рукопашная. Но вдруг, ехавший впереди эмировцев седобородый в пунцовом камзоле, очевидно, начальник, повернул коня и погнал свою банду прочь в степь. Только сейчас в шуме битвы, покрывая все хаотические звуки, послышалось увесистое, грозное буханье орудий.
— Бронепоезд! Ура! — не придерживая коня, кричал комиссар. И все подхватили его возглас и закричали «ура!».
Действительно, подошел из-за горизонта долгожданный бронепоезд. Паника захлестнула эмирское воинство. И мало кто из пуштунов-наемников и гвардейцев сумел уйти...
Бой кончился также внезапно, как и начался. Сахиб Джелял бок о бок с Георгием Ивановичем и другими командирами медленно ехал по полю, усеянному хурджунами, амуницией, каким-то пышным тряпьем. То там, то тут нелепо торчали огромные перевернутые арбы, с верхами, обшитыми кошмами, с валяющимися рядом разбитыми сундуками. Там и тут лежали окровавленные трупы.
Кони, покрытые белыми клочьями пены, медленно передвигали ноги и тяжело дышали, надсадно всхрапывая. Но Сахиб Джелял сидел прямо и строго. Он не выпускал из руки своего знаменитого меча, сталь которого, чистая, узорчатая, отливала синим огнем под лучами солнца. Нет, даже в самой гуще боя Сахиб Джелял сегодня не нанес ни одного удара мечом. Он искал в пылу схватки только одного врага — эмира.
И увы, не нашел.
— Где же он? — думал вслух Сахиб Джелял.
— Эмир? — переспросил Георгий Иванович. — Пока мы деремся тут с его кавалерией, господин Сеид Алим-хан лисой проскользнул через линию железной дороги и скачет на юг.
Сахиб Джелял был крайне расстроен, но старался и виду не показать. Он только продекламировал:
Не отчаивайся, о душа!
Быть может, и к нам вернется время,
И к нам судьба повернется лицом,
а не спиною,
Укротите же их необузданность мыслью о натиске смерти.
Ибн Хазм.
Нет ничего лучше сердца и языка,
когда они чисты,
Нет ничего хуже сердца и языка,
когда они грязны.
Лукман
Конечно, Сахиб Джелял, опытный военный, не преминул предупредить: «Не теряйте голову в преследовании». Но все они так увлеклись, что именно потеряли голову, оторвались в ночной тьме от своих и задержались в маленьком степном селении, состоявшем из двух десятков глинобитных хижин.
Доставив раненого Сахиба Джеляла в дом местного аксакала, старейшина белуджей Катран спросил разрешения своего начальника продолжить преследование и ускакал со своими в степь. Сам Сахиб Джелял настолько ослабел, что не мог держаться в седле и только распорядился: «Идите по пятам. Среди них сам проклятый эмир. Берите его живого».
Конь Баба-Калана внезапно сильно захромал и великан при свете костра, тихо ругаясь, поправлял скособочившуюся подкову на копыте.
Молчаливая, мрачная Наргис и неразлучная с ней Савринисо бродили по темной стороне двора, куда почти не достигал свет костра. Наргис, ошеломленная, потерявшая дар слова, возможно, понимала лучше всех, что они попали в трудное, почти безвыходное положение. Белуджи не возвращались, а они остались почти беззащитными среди враждебной степи.
Глинобитные низенькие домики безмолвно серели кубиками на фоне темного, забрызганного капельками звезд неба, померкшего от пыли, поднятой степными ветрами, горячими, но освежающими, шелестевшими в камышинках старенькой покосившейся мехмонханы. Временами они доносили откуда-то не то шакалий вой, не то ликующие вопли, больно отдававшиеся в сердце Наргис и ее спутницы. Они сулили опасность и ужасы...
Накрывшись с головой халатом паранджи, под самым дувалом лежала на паласе Суада. Она спала и вроде даже всхрапывала. Но, вернее всего, молодая эмирша притворялась. Вчера Суада сказала Наргис:
— Попались мы. От руки повелителя не ускользнешь.
Сейчас она спала или делала вид, что спала.
Поколебавшись немного, прикрыв наполовину лицо подолом накинутого на голову бархатного камзола, Наргис проскользнула к костру и, подойдя сзади, тихонько коснулась кончиками пальцев плеча Баба-Калана.
Он так резко обернулся, что задел руку сестры, и камзол с ее головы сдвинулся в сторону.
Свет упал на лицо девушки и, хотя момент был совсем неподходящий, комиссар, стоявший рядом, невольно залюбовался ею. Ни бой, ни усталость не сказались на Наргис. Здоровый румянец пробивался сквозь крепкий загар. Густые, правильного рисунка брови оттеняли чистоту выразительного, высокого лба. Смелый взгляд светлых, вернее светящихся, несмотря на свою черноту, огромных глаз; резко очерченный, несмотря на пухлые губки, рот, раздувающиеся ноздри... Нет, она совсем не походила на гаремных затворниц.
Она подошла к Баба-Калану и, хоть он сидел, а она стояла рядом, головы их были почти на одном уровне, и она казалась почти миниатюрной рядом с великаном. И все же ее не назвали бы маленькой и хрупкой.
Комиссар Алексей Иванович поразился. Как она выросла! Какая перемена! Всего два года! Он не узнавал ее. А ведь много лет они росли вместе.
Сегодня Наргис скакала верхом с прирожденной сноровкой и ловкостью йигита. Правда, девочка воспитывалась в семье военного врача, где молодежь привыкла к седлу, к скачкам, к лошадям... Наргис выросла в обществе своих названных братьев и любила мальчишеские забавы. Но скакать в бою — а они сегодня вступили в схватку с наемниками и «полосатыми» гвардейцами эмира, — пожалуй, чересчур. И наша воинственная «гаремная затворница» (другого определения комиссар не мог подобрать) с воинственным кличем вырвалась на своем трофейном чистокровном жеребце вперед и на всем скаку ловко стреляла из довольно-таки тяжелого для таких нежных ручек карабина.
Какой уж тут гарем! Такие воительницы, вероятно, были в орде древней царицы пустыни Каракум гордой Тамарис, прославленной эллинскими историками две тысячи лет назад.
Гаремные прелестницы! Нет. Такие натуры раскачиваются на ветру несчастий и бед, гнутся, но выдерживают жесточайшие ураганы... А Наргис перенесла много, чересчур много.
Голос Наргис был чистым и звонким.
— Толстяк, — бросила она вызывающе в действительно толстое, припухшее лицо Баба-Калана, — наши сердца плачут от голода. У нас нет даже на чем отдохнуть, — и она показала глазами на Суаду, спавшую в неудобной позе у дувала. — У нас почти кончились патроны, кругом кишлака во тьме ползают волки и шакалы. Пусть проклят будет он, Сеид Алимхан! А вы сидите сложа руки. Ну, ладно, ты мой брат, толстяк и лентяй, размазанное тесто в корчаге... Ну, а вот они!.. Они мужчины и воины. Что же, мы так и будем ждать, когда нас сглотнут, как кошка проглатывает мышат!..
Обижен был Баба-Калан, но осторожно снял нежную ручку с плеча и посмотрел сконфуженно на сидевших вокруг костра:
— Э, мм-м, — промычал он невразумительно, — не подобает женщине... гм-гм... задавать вопросы с открытым лицом... м-м-м почтенным... воинам и мужчинам. И потом... неудобно... не обзывай меня... я не толстяк... Я курсант Красной Армии...
