— Он такой страшный, Муся!. Ввалился… ничего не объяснил… Я боюсь. Он… переодетый!..
— Переодетый?
— Я сразу вспомнила, что ты рассказывала… Может быть, он убежал?
— Глупости! — неуверенно ответила Мария и, не стучась, вошла в комнату Мити.
Она почти натолкнулась на него — Митя стоял у двери, придерживаясь рукою за косяк, и стаскивал с ноги сапог. От неожиданности он потерял равновесие и чуть не упал. Ело обросшее лицо исказилось жалкой улыбкой.
— С приездом, Митя! — бодро сказала Мария. — Боже мой, в каком вы странном виде!
На нём были крестьянские поношенные штаны и рваная куртка, из-под которой виднелась грязная, расстёгнутая на груди рубаха. Вода капала с куртки на пол. Солдатские сапоги были забрызганы мокрой грязью выше щиколотки.
— Шёл солдат с фронта, — криво усмехаясь, сказал Митя простуженным и злым голосом. — Шёл и притомился.
Не здороваясь, он снова взялся за сапог.
— Садитесь, — сказала Мария. — Давайте сюда ногу! Давайте, давайте, ничего!
Она с трудом стянула с него сапоги. Ей было неловко смотреть на его почерневшие израненные ноги со вздутыми жилами. А Митя, не стесняясь её присутствия, блаженно шевелил занемевшими чёрными от грязи пальцами.
— Мама! — крикнула Мария от двери, — мамочка, скорее затопи ванну, ставь чайник и приготовь чего-нибудь поесть!
Она сказала Мите как можно веселее:
— Раз пришёл солдат с фронта, надо его обмыть и покормить. А разговоры потом. Верно?
Митя посмотрел на неё, и впервые в его усталом лице мелькнуло прежнее выражение преданности. Но это выражение было странно сейчас и не удержалось.
— Да о чём разговаривать, — сказал Митя, — рассказывать — не поверите, а раз не поверите — к чему время тратить?
Она предложила:
— Вы полежите пока.
Митя беспомощно оглянулся:
— Куда же я лягу такой?
Она решительно принесла ему халат Бориса:
— Снимите с себя всё и выкиньте за дверь и завернитесь в это, пока не согреется ванна.
Побежала на кухню, налила в таз тёплой воды, поставила на пол перед Митей:
— Опустите ноги!
— Ну, зачем вы это… — пробормотал Митя, но послушно опустил ноги в воду и от удовольствия закрыл глаза.
Анна Константиновна сунулась было в комнату, но Мария не впустила её, плотно прикрыла дверь и тихо спросила:
— Ну, а теперь скажите мне, Митя, что с вами случилось? Откуда вы?
— Из окружения, — коротко ответил Митя.
— Боже мой… как же вы добрались?
— А всяко, — угрюмо сказал он. — Вы что хотите знать? Как в болоте валяются? Как сырые грибы жуют? Как умирают? Или роман с приключениями — «Двенадцать суток в тылу врага»?
— Знаете, Митя, даже в раздражении и усталости вы могли бы не говорить со мною таким тоном.
— Простите, — вяло откликнулся Митя и наклонился, ладонью растирая грязь на разопревших ногах.
— Вы голодны?
— Нет. — Он махнул рукой и поморщился. — Мне сейчас много есть нельзя. Попить — дайте.
Она принесла стакан чаю.
— А маскарад мой вы суньте в печку, там вши есть, — сказал Митя. — Что вы смотрите? Мы себя за окопников выдавали. Вот как вы были…
Помолчав, он вдруг спросил:
— Помните, как я вас тогда встретил?
Она молча кивнула.
— Противно?! — спросил он, отвернулся и коротко всхлипнул.
Мария поняла, что он не только устал, но жалок и противен самому себе и в таком состоянии не может ни смотреть на неё, ни разговаривать с нею по-прежнему.
— Нет, — сказала она искренне, потому что брезгливость уступила место всепоглощающей материнской жалости. — Нет, Митя, не противно, но страшно и больно… Если бы я могла помочь вам!
— А чем вы можете помочь? Сочувствием? Добрых намерений много. А получается… Ну, чорт с ним! Что об этом вспоминать. И так тошно!
Марию мучил вопрос, который она никак не решалась задать.
Митя откинулся назад, прикрыв глаза, губы его распустились, и отросшая борода не могли скрыть их обиженного мальчишеского выражения.
«Чепуха, — убеждала себя Мария, — не мог же он после двенадцати дней таких мучений не притти домой отдохнуть… Он же совсем ещё мальчик, и мне хочется обмыть, накормить и приласкать его, как Андрюшку… Он не привык… да и можно ли привыкнуть к болоту, к сырым грибам, к голоду?. Он пришёл отдохнуть — разве он не имеет права?..»
Мария вышла на цыпочках, унося с собою митины лохмотья. Она сунула их в топку ванной и без всякой брезгливости следила, как чадят и тлеют пропотевшие тряпки. На кухне Анна Константиновна жарила картошку и заправляла салат. У неё был всё тот же растерянный и виноватый вид.
— Ты что, мамулька?
— Не знаю, Муся… у него такой странный вид…
— Он из окружения, мама.
— Это правда?
— Что ты хочешь сказать, мама?
— Не сердись, Мусенька. Мне самой стыдно… Только… он не потихоньку пришёл?
— Ты боишься?
— Да! — воскликнула Анна Константиновна, — за него! Боюсь! Я дольше вас жила, Муся, я знаю, как легко сделать ошибку и как трудно потом исправлять.
Марии нечего было ответить. Разве её не томили те же сомнения?
Когда Митя вышел из ванной, в белой рубашке, открывающей покрасневшую от мытья тонкую шею, и от двери улыбнулся Марии, она снова устыдилась своих подозрений и повела его ужинать.
— Да вы и побриться успели?
— А как же? — воскликнул Митя. — Полный восстановительный ремонт! Анна Константиновна! Ну, что, похож я теперь на человека? А то вы перепугались до смерти, признавайтесь! Не то вор, не то бандит…
— Не то дезертир, — добавила Анна Константиновна.
Митя промолчал.
— Садитесь и ешьте. Чтобы всё было съедено, — сказала Мария.
Анна Константиновна хотела присесть к столу, но Мария глазами попросила её уйти.
— А что же мама? — спросил Митя, и Марию удивило, что он не рад остаться с нею вдвоём.
— А вам мало моего общества?
— Да нет, я так спросил…
— Расскажите мне, Митя…
— Ой, не надо! С меня хватит. Больше всего хочу забыть, забыть начисто. Будем говорить о чём-нибудь другом.
Но они ни о чём не говорили. Митя жадно ел, чокался, с наслаждением пил, а глаза его избегали внимательных глаз Марии.
Решившись, она спросила:
— А что вы думаете… что вы должны делать теперь, Митя?
— Спать! — развязно ответил он, зевая.
— Я не о том, — упрямо продолжала она. — Вы надолго домой? Когда вы должны являться?
Митя вдруг встал, отталкивая стакан.
— А вы не думаете, Мария Николаевна, — мальчишеским фальцетом закричал он, — вы не думаете, что человек должен выспаться и отдохнуть? Чего вы меня так торопите на убой?!
Она встала, побелев. Они враждебно смотрели друг на друга.
— Хорошо, — сказала она, — хорошо! Идите спать. Вам, действительно, надо выспаться.
И она, чуть не плача от обиды и злобы, стала стелить ему постель.
— Не сердитесь, — мягко сказал он за её спиной, — я что-то не то сказал… Я ещё не очухался, Мариночка… Вы не обращайте внимания… И вы мне ничего не рассказали о себе. Как вы живёте, Марина? Работаете?
— Да, — сказала она резко, — строю баррикады.
Она мало и плохо спала в эту ночь. Ей вспоминались злые слова Бориса: «Я бы пристрелил его, как собаку». Но ведь сам-то Борис… он же удрал от испытаний войны, он же злился потому, что его не сумели защитить!
Её разбудил непонятный шаркающий звук. Она вскочила и в халате выбежала в коридор. Митя стоял в кухне и тщательно чистил сапоги.
— Доброе утро, Мариночка! — приветствовал он её прежним почтительно-ласковым голосом. — Вот видите, я встал раньше вас.
— А куда вы так рано?
— Нужно, — улыбаясь, сказал он, — дело есть.
Они позавтракали и вместе вышли из дому.
— Я вас провожу немного, ладно? — предложила она.
— Чудесно! А вы не опоздаете на ваши баррикады?
Воздух был чист и прохладен, от него горели щёки. Улица, обмытая вчерашним дождём, была пронизана утренним мягким светом.
— Вы куда, Митя?
Не отвечая, он сказал:
— Я вам, кажется, нагрубил вчера? Ради бога, не обижайтесь, Мариночка. Я сам не свой был.
Нет, она не обиделась. Если бы только она могла до конца поверить, что вчерашние слова были случайной вспышкой раздражения! Если бы она могла быть уверена в том, что он поступит так, как нужно…
— Я просто хочу знать, куда вы сейчас идёте.
Он остановился, выпустил её руку.
— Вы что, подозреваете меня, что ли? — грубо сказал он. — Прикажете отчитаться? Пожалуйста. Иду являться в комендатуру, и другие ребята наши придут, а что будет дальше, не знаю. Удовлетворены?
— Митя… я не… Митя, Борис уехал, понимаете? Нашёл предлог и уехал. Если я могла ошибиться в нём…
Они пошли рядом, каждый думая о своём. Молчали. До комендатуры осталось два квартала.
