Надо закурить. И тогда первый же водитель остановится в надежде разжиться табачком, хотя бы на закруточку. Психология всех солдат всех армий и всех времен примерно одинакова. Он ловко свернул самокрутку, цокнул раз-другой «катюшей», и искра вскоре прилипла к клочку сухой пакли, которой он заткнул самокрутку. Затянулся, и уголек мгновенно увеличился, стал ярче и тут же перекинулся на рыхлый табак. Вот и раскурил по-окопному. Солдатские он курил всегда, когда уходил на очередное задание. Постепенно втянулся и даже полюбил крепкий запах махорки, пропитывался им, как настоящий окопник. Это ведь тоже был запах родины, одна из ее примет. Щепотка табака сближала людей, делала их добрее, разговорчивее. Доверчивее. Товарищ становился еще ближе, а незнакомый человек вдруг открывался неожиданной стороной и становился на время пути или на несколько минут, пока ждала машина или повозка, роднее брата. На фронте такое ценилось особенно. И он, разведчик, всегда это имел в виду. Потому что иногда, пока дымилась самокрутка, от иного души-говоруна можно было узнать больше необходимой информации, чем от «языка», которого попробуй еще дотащи и потом разговори под дулом пистолета. Немцы называли махорку недоброкачественным табаком, полуфабрикатом. Но этот полуфабрикат был все же приятнее их суррогата, которым в основном-то и снабжали солдат вермахта. Махорка пахла мужицким зипуном. Поношенным и повидавшим виды. Как осенняя земля.
Радовский не ошибся. Первая же полуторка, вынырнувшая из-за поворота, съехала на обочину и затормозила. Из кабины высунулась голова водителя в старенькой, не первого срока порыжевшей шапке блином.
– Куда путь держишь, батя? – спросила голова и улыбнулась.
Водителю было лет восемнадцать. Видимо, только что попал на фронт. Такому все в новинку, все в диковинку. С таким легче найти общий язык. Но в кабине с ним еще один, с погонами пехотного офицера. Старший лейтенант или капитан. Только бы не вздумал проверять документы, подумал Радовский и шагнул к машине.
– На фронт. Куда ж еще.
– А в тылу по какому случаю кантовался?
Сопляк, а уже блатной фени нахватался, подумал Радовский. Он еще раз взглянул на офицера, сидевшего в кабине. Тот, похоже, дремал, откинувшись на спинку сиденья. Торчал его острый кадык, обметанный седоватой трехдневной щетиной. Тоже в дороге, тут же отметил Радовский, значит, не в своей части. На чужой территории порядки наводить не будет.
– Из госпиталя. Вот ищу свой полк.
– А какой полк ты ищешь?
– Какой полк? – Радовский усмехнулся. – А это не твоего ума дело.
Засмеялся и водитель. И тут же кивнул на окурок. Самокрутку Радовский держал по-мужицки, «колечком» сжав ее большим и указательным пальцами, прокуренными до бронзового отлива.
– Табачку, батя, не найдется?
– Найдется. – И тут же ухватился за оброненную веревочку: – Не в Подолешье ли путь держишь?
– Точно, в Подолешье. А тебе, батя, тоже туда?
– Туда.
– Но штаб полка не в Подолешье. В Подолешье батальон стоит. Вот, товарищ старший лейтенант туда едет. – И водитель, не особенно умело свертывая самокрутку, кивнул на кабину.
Значит, все-таки старший лейтенант. Что ж, и это лучше, чем капитан. Чем меньше звезд, тем ниже гонор. Правда, не всегда.
– А мне в штаб батальона и надо.
– Садись. Только в кабине, извиняй, места нет.
– Ничего, посижу и в кузове. Не барин. – И Радовский снова усмехнулся, наблюдая и за водителем, и за старшим лейтенантом.
– От Подолешья до передовой всего пару километров. А штаб полка в тылу. Там. – И водитель махнул рукой назад, за поворот, откуда только что вырулил на своей потрепанной полуторке.
– Мне и батальон ни к чему. Я в свою роту иду. Вот приду, доложусь взводному. А может, ротному. Кого первого встречу. А там начальство пусть само разбирается. Пусть решает, в какой окоп определить. В роте-то, на передовой, выбор у солдата невелик. Мне что? Лишь бы на довольствие поставили. А винтовка найдется.
– Ну да, не сорок первый год.
– А ты что, воюешь с сорок первого?
– Да нет, это я так. К слову. Старики твоего возраста о сорок первом всякое рассказывают.
– И что они рассказывают?
– А что… В атаку ходили – одна винтовка на отделение.
– Ты поменьше слушай такие разговоры. За них, знаешь…
Водитель сразу сник, несколько раз оглянулся на спящего старшего лейтенанта. Сказал, уже тусклым голосом:
– Ладно, садись, поехали. Довезу.
Радовский залез в кузов. Кузов был завален ящиками и узлами. От узлов пахло хлоркой. Белье. В ящиках, похоже, продукты. Ящики необычные, с надписями по-английски. Хотя прибыли они сюда, в могилеские леса, не с берегов туманного Альбиона, а с совершенно иных берегов. И подтверждение тому вот оно, на нижней дощечке, белым по зеленому: ARMY USA. Что ж, русские едят американскую тушенку уже не первый год. Но американских солдат здесь по-прежнему нет. Хотя с той стороны, в германской армии, есть и итальянцы, и венгры, и румыны, и испанцы, и чехи, и словаки, и бельгийцы, и поляки, и даже нейтральные швейцарцы и шведы. Сталин, похоже, не нуждается в американских солдатах. У него и своего пушечного мяса хватает. Судя по всему, этот водитель только-только прибыл на фронт. А сколько миллионов таких, от восемнадцати до тридцати, смогут мобилизовать во внутренних областях и поставить под ружье военкоматы большевиков? Один? Два? Три миллиона? Четыре? И он тут же ответил себе: и один, и два, и три. Карты немцев биты. Гитлер выдохся. Передоверился своим товарищам по партии. Не поверил ни в Смоленский Комитет, ни в русский корпус, ни в идею обер-бургомистра Каминского, ни в идею генерала Власова. Русские солдаты умирают в концлагерях. Целые армии. Германия, и даже Европа, которую Гитлер эксплуатирует как незаконно присвоенный завод, тоже выдохлась. Урал и Сибирь выпускают больше танков, самолетов и орудий больше, чем вся Европа. Присвоенный завод уже не может угнаться за большевиками и обеспечить оружием проведение наступательных операций. А значит, наступать в этой войне будет тот, кто может и произвести достаточное количество танков и самолетов, и посадить в эти машины новобранцев.
Все, о чем Радовский мечтал все эти годы, летело к черту. Но ни страха, ни даже знакомого чувства опустошения, этого неизменного и неизбежного спутника любого краха, он не испытывал. Потому что думал о том, что среди этих миллионов русских призывников разных возрастов мог теперь быть и он, Георгий Алексеевич Радовский. И сейчас повернуть свою судьбу, как норовистого коня поворачивают рывком уздечки, самое бы время. Все для этого рывка есть, все готово. Лежит в кармане, в нагрудном кармане гимнастерки с чужого плеча. С чужого плеча… Сейчас на каждом все, кроме креста, – с чужого плеча. Надо только решительней и как можно безжалостней рвануть уздечку…
А что потом? Вот какую канаву перескочить непросто.
– Приехали! – закричал водитель в приоткрытую дверцу кабины.
Радовский огляделся. Они только что миновали поле и узкий березовый перелесок. Впереди деревня. Видимо, то самое Подолешье. Тесный ряд печных труб в снегу. Даже не верится, что дома могли стоять так плотно. За низинкой, видимо, замерзшим и покрытыми снегом ручьем, улица уцелевших домов.
Радовский спрыгнул, махнул водителю в знак благодарности. Он понял, что тот нарочно притормозил, что, возможно, имел указание не брать пассажиров, и теперь опасался быть наказанным за нарушение инструкции. Полуторка загремела бортами дальше по дороге. Но колеи здесь, на въезде, были настолько разбиты, что машина вскоре поехала медленнее, и он догнал ее.
– Кого ты вез! – услышал он голос старшего лейтенанта.
– Солдата, – ответил водитель.
– Ты хоть знаешь, кто этот солдат? Документы ты у него спросил? Или так, сажаешь в кузов любого встречного-поперечного?
Радовский шел вслед за полуторкой. Разговор в кабине вскоре затих. Лицо старшего лейтенанта показалось ему знакомым. И тут Радовский подумал вот о чем: а что, если и старший лейтенант узнал его и теперь теребил водителя только потому, что хотел узнать его фамилию, имя и отчество, какой части и прочее. Сворачивать в сторону нельзя. Старший лейтенант наверняка следит за ним в зеркало заднего вида и тут же поднимет тревогу.
Вскоре началась ровная дорога, и полуторка благополучно умчалась вперед.
Возле крайнего двора на выбранной до земли кладушке прошлогодних потускневших дров сидел солдат. Рядом стоял карабин с примкнутым штыком. Часовой, сразу догадался Радовский, и внутренне напрягся. Часовой таскал из кармана шинели семечки и плевал на снег пеструю лузгу. Наплевал вокруг себя уже порядочно, видать, не один карман семечек изничтожил, стоя на посту.
– Здорово, Иван! – окликнул его Радовский.
– Здорово! Тильки я ни Иван, – отозвался часовой и перестал щелкать семечки. Стряхнул с шинели лузгу, всмотрелся в Радовского, который продолжал свой путь по дороге вдоль колеи.
