Осипов потрогал себя правой рукой и нашел. На груди под бинтами какие-то бумаги. Вытащил сверток. Развернул с трудом. Подумал: «Придется теперь учиться все делать одной рукой». Это были его документы: командирское удостоверение личности, комсомольский билет и госпитальная история болезни. Завернул все обратно и убрал в «нагрудный» карман на хранение.
— Молодцы. Ничего не забыли. «Без бумажки ты букашка, а при бумаге личность». Ну, мил человек, скажи: где же искать штурмана?
— Не знаю. Выходить настрого запрещено.
Осипов закрыл глаза и умолк С закрытыми глазами обострился слух, и он стал слышать жизнь вагона и станции. Вагон посапывал и тихонько охал. Люди жили, спали, боролись со своими недугами, терпели. Были слышны разговоры и хождение за вагоном — погрузка продолжалась.
…Проснулся от того, что вагон дернуло и поезд пошел, набирая скорость. Через приоткрытую дверь видны были убегающие назад деревья, какие-то постройки и люди в белых халатах и обмундировании. В вагоне начал гулять слабый ветерок, и дышать стало легче. Отвел глаза, а когда привык к сумраку, то вновь стал осматривать вагон. Теперь он увидел еще одного нового человека — медицинскую сестру — и услышал запах пищи. Запах еды заставил Осипова вспомнить, что он уже больше суток не ел, но тяги к пище не ощутил. Хотелось вновь только пить. Он чувствовал, что губы пересохли и потрескались, язык был шершавым.
— Сестренка! Дайте попить!
Попил теплого и сладкого чаю. Проглотил какую-то горькую пилюлю, но от еды отказался.
Где же Василий? Как-то все это нехорошо получилось! Воевали, воевали, а тут на тебе. На одном месте потерялись. Может, в другом каком-нибудь вагоне едет? Стал в уме перебирать сделанные им боевые вылеты — сначала с Сашей Носовым, потом с Червиновым. Вылеты на разведку одиночные, на бомбометание и штурмовку. Не мог сосчитать их, но получалось по-разному. Но много.
«Выходит, что в эскадрилье и полку я уже долгожитель… Не буду их больше считать. Для этого штаб есть в полку, а в эскадрилье адъютант летную книжку ведет… Зарок даю — не считать!… Выживу, интересно будет узнать. А если нет, то все равно, на каком вылете счет прекратится».
Стал думать о последнем вылете: искать в нем плюсы и минусы. Перебирал полет по минутам, и выходило, что до сброса бомб себя упрекать было не в чем. А позже действия — не одобрял. Надо было бы наплевать на мотор, энергичнее уходить к земле и осмысленнее маневрировать. Ведь в разведывательных полетах дважды уходил от истребителей целым, хотя они и стреляли по нему много. Подбитый мотор их обоих спеленал, и поэтому с уходом из прицела опаздывали, а потом уж и не могли. Раньше же никогда сектор газа постоянно рукой не держал. Прятал ее за бронеспинку. Если б делал как обычно, то пострадали только ноги. Забыл Митя правило: в огне надо делаться тоньше и короче, а распрямляться, когда сам нападаешь.
Повезло. «Мессершмитты» оказались, видимо, не пушечные. Подумав, не согласился с этой мыслью: приборная-то доска была разбита осколками. А самолет молодец — выдержал очередей десять, а может, и больше. Патроны-то у них кончились. Подошли посмотреть на диво.
Поезд остановился на станции.
Напротив двери вагона, на соседней колее, стоял эшелон. Он лишил раненых света. Только в самом верхнем обрезе двери была видна совсем узенькая полоска голубого неба. Вскоре после остановки в вагоне появились новые люди — врачи. Пришли осматривать раненых, а некоторым и делать перевязки. Принесли свежую пищу, чтобы попоить и покормить солдат. Бригада начала работу с другого конца вагона, и Матвей про себя отметил, что до него очередь не скоро дойдет. Но его беспокоило не личное долгое ожидание. Его волновали судьбы других. За время пути его соседи не произнесли ни одного слова, не открыли глаз и даже не поворачивались. Иногда они тихо стонали и крутили головами. Это было сигналом для сестры: она их поила. Им было нелегко.
Один справа лежал коротышкой — не было ног. И, видимо, он еще толком не сознавал этого, не пришел в себя после операции.
У второго, что был слева, по форме одеяла можно было предположить, что не было руки и ноги. Еще раз оглядев их, Матвей сказал сам себе: «Таких ранений у летчиков почти не бывает. В таком положении в воздухе вряд ли выкрутишься. Поэтому у нашего брата-летчика или полегче, или уже совсем. Нам и врачам наш летный вариант лучше, видимо, подходит».
Мысли и наблюдения его были прерваны воем сирен — на станции объявили воздушную тревогу.
Матвей прислушался: самолетов еще не было слышно. Но жизнь железнодорожной станции резко убыстрилась. Слева и справа от их эшелона был слышен топот бегущих людей. Кто-то торопился закончить дела, отдавал и получал распоряжения. Все слышимые звуки приносили какое-то напряженное успокоение: торопливость не воспринималась паникой. Это было стремление лучше подготовить себя и порученное дело к возможному новому испытанию. По событиям за стенками теплушки Матвей установил, что и с другой стороны их состава тоже стоит эшелон. Когда он это понял, то у него сразу появилась новая, теперь уже тревожная мысль: «А что в этих составах? Будут ли эти рядом стоящие вагоны их защитой, или наоборот?» Он внутренне был согласен с любым грузом. Пусть что угодно в них, только не боеприпасы и не горючее.
В вагоне тоже все пошло в быстром темпе: врачи спешно заканчивали перевязку очередного раненого: тот, кто получил обед-ужин, торопился доесть, как будто в этом сейчас было главное; солдат, раздававший пищу, быстро закручивал термос с чаем, видимо, рассчитывал поить остальных после бомбежки.
Раненые волновались. Это волнение передалось и Матвею. Волнение было результатом беспомощности собравшихся: они не видели, а пока и не слышали, где враг. Все они вместе и каждый в отдельности не могли оказать врагу никакого сопротивления. Сознание своей беспомощности, полной зависимости их будущего от воли случая — куда упадут бомбы, заставляло их нервничать. Что можно предпринять, если ты не можешь идти, ползти, стрелять?
Но вот стал слышен гул моторов, и ударили зенитки. По врагу били три или четыре батареи среднего калибра, а может быть, и тридцатисемимиллиметровых пушек. Одна батарея стояла где-то совсем рядом, и от каждого залпа в вагоне под потолком раскачивался фонарь и звенела кружка на термосе с чаем.
Вся медицина поднялась на ноги — и к двери. Пожилой врач, видимо старший, громко объявил:
— Всем лежать. Мы никуда не уходим. Будем под вагоном. Справа и слева нас защищают соседние составы.
Рокот моторов в небе стал угрожающим, и наконец дрогнула, прогнулась земля. Матвей не слышал, как падали бомбы, а теперь уже невозможно было понять, как они идут: серией или залпом — сразу все. От ожидания остановилось дыхание, а здоровая рука потянула на голову одеяло, как будто оно могло решить какую-то защитную проблему. Наконец разрывы кончились, и Матвей понял, что они живы. Бомбы упали где-то рядом, залпом. Выдохнул воздух и вновь глубоко вздохнул.
После того как разорвались бомбы, он, скорее сознанием, чем ухом, услышал, что зенитки продолжают стрелять. Но теперь звук выстрелов воспринимался как детская забава, игра в хлопушки. Сердце снова тревожно застучало в ожидании неизвестного: «Раз стреляют, то, наверное, очередная группа на боевом курсе!»
Но слух после предыдущего рева и удара разрывов уже не воспринимал звука работы моторов. Что-то горячее, мучное и грозное ударило по всему телу, болью резануло по ушам. Что-то обваливалось, рушилось и клокотало. Его приподняло от матраца и снова больно ударило о него. Вагон наполнился теменью и зловонным дымом, мазутной пылью и звоном в ушах. В носу и горле першило, рот был забит пылью. В голове стоял перезвон колоколов, подступила тошнота. Но через все эти свои внутренние переживания он воспринял ярче всего только одно:
«Живой! Я живой. Вагон-то цел».
А потом в чаду и смраде услышал, как кто-то нервно смеялся и плакал. Плакал навзрыд. А правее него, у стены, слышались стоны с подвыванием и скрипучий мат. Кто-то облегчал душу, облегчал свои страдания.
