роты».
– Как представлю свои похороны, – продолжил Златогор, – однокашники, пухлые полковники с постными лицами. Фу. Кто-то ляпнет: жил грешно и помер смешно. Поверь мне, так и будет.
– От встреч выпускников одна досада. Ярмарка тщеславия, – согласился Прибор. – Все внешне весело и ровно, пока после какого-то стакана не сообразишь – все театр. Герои и пьяные статисты.
– Запутался я, Саня.
Прибор странно взглянул из-под бровей, но ничего не сказал.
– Я бухой, – оповестил Златогор.
– Да не гони.
– Тогда о смысле жизни. Пора?
– Валяй. – Прибор откинулся в кресле, отчего лицо спряталось в тени, блики гуляли по покоившемуся на животе предплечью, где чернела шестеренка войны и только оформляющаяся омега.
– Я так подумал, озарило вдруг, что смысл есть лишь тогда, когда являешься частью чего-то.
– Ну-у…
– Не перебивай, – предостерег Златогор. – Тогда поступки приобретают смысл. Купил машину, империю расширил, баню построил без единого гвоздя – польза. И ты в этой пользе значимое звено, без тебя никуда. Но стоит утопиться в глубоком внутреннем мире, и все – шизофрения, суицид, развод.
Он постучал себя кулаком в грудь.
– Шура, я выбыл из большого дела. Мир сузился.
– Гордыня, братан…
– Да погоди ты. – Златогор потянулся к нему, отчего лицо оказалось над углями, в белках заблестели дьявольские огоньки. – Когда знаешь, что такое дружба настоящая, враги настоящие, страх настоящий. Что, нет? Попадаешь в мирняк, будто в кошмар – круг абсурда. Сова на глобусе, Шура. И не проснуться.
– Жена услышит, даст сковородником.
Златогор машинально обернулся: окна висят в темноте, на террасе никого. Прибор захихикал.
– Страх настоящий, – передразнил он
– Тьфу ты, – отмахнулся Златогор. – Наливай.
Выпили.
– А там мечтаешь вернуться, к детям и жене – к иконам, брат…
Прибор стал безжалостным.
– Ты сам ответил. Там тешишься иллюзией, а здесь все не так. Вот и колется в жопе, как у вора на заборе. Только воруешь у самого себя: время, жизнь – люди приучаются обходиться без тебя. Заметил, что неделями никто не звонит? Ибо ничего нового им от тебя не узнать. Поводили, как слона за хобот, да подустали. Молчишь на посиделках в тряпку. Я прав?
– Прав.
– Бисер перед свиньями не мечут. Они это чувствуют, сначала им любопытно, потом – хлопотно. Но самое грустное, когда они тебя прочитают – будет неприязнь, тщательно скрываемая, через улыбки и похлопывание по плечам.
– Хм.
– А там, – Прибор махнул на Кассиопею, – тебя помнят и помнить будут, пока живут…
Златогор разлил остатки самогона. Угли остывали, свет таял, закрывался красный тусклый круг. Златогор пошарил, куда дотягивались руки, дров не было. Допивали они уже в полной темноте. Натянутое молчание намекало, что еще не все, Златогор ждал. Прибор совсем скрылся в тени, силуэт слился с узловатой ивой. Наконец Прибор вкрадчиво попросил:
– Братан, уговор – я тебе ничего не говорил, но рассказать считаю нужным, как причастному.
Он, видимо, ждал какой-то реакции, потому что замолчал. Потом как-то пережевывал слова, прежде чем продолжить:
– Нашли пацанов. Ребята на восемьсот первой были, прошли по нашим местам. Всех собрали. Бертолета нашли в подножии, сорвался, когда уходил из-под обстрела. Звери кости растащили. Но пацаны собрали. Даже жетоны. Я всегда говорил, Бертолет не предатель. Он в инженерке виртуоз, а у душья почерк не тот… Но какая-то блядь распускала слухи, что он в плену.
– Год уже, – сказал Златогор.
– Да, год.
– Алтай, Ванька?
– Все там. Семьям останки передали, без помпы.
– Жена Ванькина считала, что он живой. Странно, да? Лишили женщину надежды. Есть помянуть? – Златогор поворошил угли, потом проверил бутылку. – Голяк.
– Ну, так поедешь? – спросил Прибор. Егор затянул с ответом.
– Не знаю еще, брат. Подумаю, – уклончиво ответил он.
* * *
Прибор уехал засветло, как обычно – не попрощавшись. Егор прислушался к себе: голова в порядке – самогон не подвел. Он сполз с кровати и, собирая по ходу спортивные вещи, поплелся на пробежку. Потом повисел на турнике, в заключение опрокинул на себя ведро воды.
Завтрак прошел в молчании, они с женой тихо прочитали что-то у себя в телефонах, прожевали бутерброды и расстались: каждый по своим делам. Она к дочери и стирке, он – собрал посуду и завис над раковиной. Он с детства обожал возиться с горячей водой, это отстраняло. Время пошло. Чистое, чистюля, чистоплюй, чистилище, зачистить – цепочка слов без сознательного участия бежала вслед за струйкой воды. Она накалилась до кипятка, Егор отдернул руку и хлопнул по флажковому крану.
– Черт, – выругался он. В кухню прорвался голос жены:
– Наташку заберешь?
– Что? – переспросил Егор.
– Ты меня вообще слушаешь? – напряглась жена.
– Заберу. – Он вздохнул и поставил на горку последнюю тарелку. Шкаф с грохотом закрылся. Он опять надел наушники и поймал куплет от «Саграды» про Севастополь. Пронзило до мурашек: моряки падали с катеров в свинцовую черноморскую воду – автоматы высоко над головой, по рукам идут ящики. Под сиплый мат груз и люди тянутся до самой береговой гальки.
Егор оперся ладонями в стол. Пустой взгляд воспринимал реальность как фон. Ленка ругала дочь. Мелкая стояла, опустив голову, глаза на мокром месте, а в руке дневник. Тон нарастал, усугубляя разнос. Егор вздохнул и, пройдя в гостиную, дотронулся до жены.
– Лен? – Он снял наушники.
– Что? – Она раздраженно обернулась.
– Да ну ее, эту тройку.
– В смысле «ну ее»?
– Это всего лишь оценка. Подумаешь.
– Что ты несешь? – возмутилась жена. – Ладно не выучила, ведь она все время врет.
– Фигня, переделаем. Правда, мелкота?
– Угу. – Дочь шмыгнула носом.
– Ты всегда так. – Мать переключилась на него, через Егора, как через громоотвод, полыхнула искра. – Ну конечно, папа хороший, папа добрый, а мать – мегера…
– Ты сказала.
– …Матери всегда больше надо. Куда она пойдет с такой учебой?
Он хмыкнул.
– Лен, ей десять лет.
– Уже десять! У Таньки Олег на учебе, на английском, на тренировках…
– Бедный Олег.
– Вот именно – НЕ бедный!
Егор проглотил намек, а затем холодно спросил:
– Лен, представь, что она завтра умрет. Нет ее – все.
Жена задохнулась. Глухая пауза накрыла всю планету. Жена не выдержала и взорвалась:
– Что ты несешь! Совсем с ума сошел со своими… своей войной.
Она долго что-то кричала. Однако Егора позабавило другое: он ничего не чувствовал – он смотрел на нее, как на восковую марионетку с открывающимся ртом, реквизит из разных спектаклей, непонятно как соединившийся в воронке их пространства. И слова, не единожды сказанные, метались звонким бисером. Воздух вибрировал, сценарий упал в полнейший негатив, вспоминалось все – поборы, займы, кредиты, позор.
– Я даже не могла сказать, куда ты пропал. Ты врал мне! Я друзьям говорю твою версию, а они смеются за спиной. А я не знаю ничего. Так где правда, Егор?
Жена замолчала. Он смотрел на нее и удивлялся горячим волнам нежности. Вдруг лед между ними растаял. Егор честно повинился:
– Прости.
* * *
Он ехал на работу с тяжелым сердцем. Егор не спешил, гонял в голове неприятное утро, вчерашние посиделки с Прибором, новости из жизни прошлой перепутывались с нынешней повесткой, превращая действительность в нечто неперевариваемое. Работа, работа, работа. Обязанности воспринимались как театральная роль, часть имиджа, рабом которого он стал: загадочный сукин сын с объемной контузией, садистскими наклонностями и мутными связями. Пугала необходимость поддерживать оный, чтобы держаться на плаву. Переступив порог кабинета, он превращался в шизофреника, за порогом один человек, а внутри – конченая мразь. А грань этого порога неприятно истончается. Имидж, имидж, имидж.
Когда Егор вернулся из первой командировки, он катался часами в московском метро. Из укромного угла, откуда был виден весь вагон, он наблюдал за пассажирами. За их играми, ужимками или наоборот, окукливанием – не люди, а шорох газетной бумаги, распушенные хвосты, да брызги секреции. Но через время видение оставило его. Граница размылась. Он стал таким же овощем.
Движение по мосту ускорилось, ванты кадрировали просыпающийся Золотой Рог. Вот и второй съезд, Егор уверенно положил руль и скатился с моста, резво уходя на улицу Калинина. Вдруг слева заревел клаксон. Егор рефлекторно ударил по тормозам, мимо пронеслась массивная тень. «Ленд крузер» жестко затормозил, слепя рубиновыми стопарями. Егор успел рассмотреть на его заднем стекле, над запаской, орден Отечественной
