– Здравствуй, хозяюшка, – с трудом пробираясь к столу, сказал Барановский. – Чем угощать будешь гостей непрошеных?
Хозяйка, запуганная голодными, озлобленными людьми, лезшими в избу без конца и счета днем и ночью и требовавшими с нее каждый день хлеба, молока, муки, не поняла шутки офицера, заплакала.
– Батюшка мой, да какие же у нас угощения! Ведь вот третью неделю войско идет бесперечь, бесперечь, – причитала она сквозь слезы. – Все у нас посъели. Хлебушко весь повыгребли. Двух коровушек зарезали. Овечек всех взяли. Ой-ой-ой! – рыдала женщина. – Самих, видишь, на печь затолкали, и больше места нам нет. В избе ступить негде. А на печке мы от жары пропадаем. Каждый солдат, как придет, так печку затапливает и лепешки стряпает. Того и гляди изба сгорит. Ребеночек один от жару помер. Ой-ой-ой, горе наше горькое!
– Да ты чего это, хозяюшка, расплакалась, ведь я пошутил, – успокаивал ее Барановский.
Бородатый мужик слез с полатей на печь и заговорил с каким-то отчаянием:
– Какие теперь шутки, господин офицер. Нас они, шутки-то эти, как ножом по сердцу режут. Вот подумайте только, как жить-то? Чего я весной делать буду, коли у меня последнюю лошадь взяли? А мне вон одра хромого, раненого подкинули. Разве это хорошо, господин офицер?
Барановский смущенно опустил голову, не зная, что сказать крестьянину.
Мотовилов злобно цедил слова:
– Ни-че-го! Придут красные, ваши избавители, которых вы ждете, как манны небесной, и все вам дадут. Они вас облагодетельствуют. Подождите уж немного, сибирячки милые.
– Нам все равно, что красны, что белы, только бы жить дали. А ведь это, сами видите, господа офицеры, не жизнь, а каторга. Как варнак какой, на печи день и ночь жарюсь. Хозяйка и от печи отступилась – все солдаты стряпают, а нам времени нет, да и не из чего. Все забрали!
Мужик тяжело вздохнул и смахнул рукавом слезу. Мотовилов не унимался:
– Вон что, он на печи сидит, да жалуется, а люди недели на морозе, да молчат.
– Борис, оставь, как тебе не стыдно, – упрекал Мотовилова Барановский.
– Коллеги, чего вы там слезливые антимонии с хозяевами развели? Есть о чем говорить. Садитесь-ка лучше к нам. Сыграем по маленькой, – пригласил офицеров какой-то пожилой капитан.
– Бог вам судья, – сказал мужик и опять полез на полати. Колпаков и Мотовилов сейчас же согласились, сели к столу. Барановский поколебался минуту и, решив наконец, что азартная игра развлечет его, присоединился к играющим. Банк метал удачно, убил порядочно карт. Дошла очередь до Барановского. Офицер закурил и, не глядя на кучу денег, сказал:
– Все.
Руки банкомета дрогнули. Он дал карту и проиграл. Банк перешел к Барановскому. Ему сильно повезло. Бумажки, шурша, непрерывно текли к нему. Многие офицеры основательно проигрались, волновались, бледнели и усиленно пили спирт. Барановский не пил, только курил папироску за папироской. Играл он небрежно, равнодушно, игра не захватывала его. В клубах табачного дыма тусклыми пятнами мелькали лица игроков. Банкомет не следил за партнерами, и проигравшийся в пух молоденький поручик с черненькими усиками несколько раз как бы по рассеянности не ставил своих проигрышей. Некоторые проиграли все деньги, но игру не бросали, думая отыграться. На столе появились золотые монеты, часы, портсигары. Барановский бил карту за картой. Около него уже стояла порядочная пирамидка золота и звонко тикали массивные серебряные часы. Фомушка стоял сзади, жадными, блестящими глазами смотрел на стол, дрожа от радости. Капитан, пригласивший офицеров играть, поднялся со скамьи:
– Ну, последняя ставка. Или пан, или пропал, но больше играть не буду. Ставлю своего вороного. Если выиграю, то вы мне платите тридцать пять тысяч николаевскими. Идет?
– Идет, – вяло отозвался Барановский и дал карты…
Игра кончилась.
Колпаков молчал. Мотовилов, сильно захмелевший, пытался улыбнуться.
– Я не обиделся бы, Ваня, если бы ты вернул мне мои тридцать тысяч.
Колпаков решительно тряхнул головой:
– Какого черта в самом деле, что за счеты между своими? Ну, поиграли, немного кровь порасшевелили, и будет. Я согласен!
Барановский обрадовался:
– Ну вот и отлично!
И стал быстро считать деньги. Фомушка с разочарованием вздохнул и вышел во двор кипятить чай. Дуя на шипящие, сырые щепки костра, он думал о своем командире и никак не мог понять, зачем тот отдал свой выигрыш обратно.
«Ведь если бы они его обыграли, так небось не подумали бы, все бы до копеечки сорвали», – мелькало у него в голове.
Воздух в избе был полон удушающего, сгущенного зловония, шедшего от грязных, кишащих паразитами, спящих людей. Табачный дым висел под потолком облаками. Старуха на полатях задыхалась в едких клубах махорки, кашляла и стонала. Громко плакал ребенок. Солдаты храпели на полу. Некоторые бредили. Офицеры кое-как напились чаю и тронулись в путь до рассвета. Оставаться дольше в избе не было сил. Когда вестовые стали выносить вещи, хозяйка обратилась к офицерам с просьбой:
– Господа офицера, посмотрите вон того солдатика, что лежит на постели. Он, никак, помер? Все метался, колобродил сильно, а теперь что-то затих.
Барановский положил руку на лоб солдату и сейчас же отдернул ее.
– Умер. Фомушка, вынесите его на двор.
Хозяйка перекрестилась.
– Царство ему Небесное. Мать, поди, старуха осталась. Ох-хо-хо!
Уходя, Барановский сунул в руку хозяйке несколько золотых. Женщина раскрыла рот от удивления.
Колпаков жаловался на сильное недомогание. Температура у него была страшно высокая. Мотовилов, пощупав лоб и пульс больного, безнадежно махнул рукой.
«Тиф», – подумал он.
Больного положили на одни сани с захворавшим татарином Валиулиным и сдали их на попечение санитару. Мороз стоял крепкий, с легким ветром. Было холодно. Больные то метались в жару, то дрожали, синея от озноба. Навстречу порожняком шел обоз, возвращавшийся домой. Подводчики сидели спиной к ветру, закутавшись в теплые дохи и тулупы.
– Обоз, сто-о-ой! – заорал Мотовилов и вытащил наган. Первый подводчик сразу остановил лошадей и, бросив вожжи, соскочил с саней, встал на колени.
– Господин офицер, вторую неделю как из дома, лошади пристали, сами которые сутки голодаем. Сделайте божеску милость, отпустите.
– Встань, дурак. На кой черт ты мне нужен! – сказал Мотовилов. – Мне доха твоя только нужна. Живо, раздевайся.
Мужик заплакал:
– Господин офицер, сделайте божеску милость, не обижайте, последняя. Ребятишки, жена…
Офицер направил на него револьвер:
– Снимай! Застрелю, как собаку!
Крестьянин со стоном встал:
– О Господи, да что же это такое? – снял и бросил на дорогу свою доху.
– Ну а вы что стоите? – налетел Мотовилов на толпившихся сзади. – Раздевайтесь сию же минуту!
Высокий худой старик с большой бородой упал на колени:
– Ваше высокоблагородие, явите такую милость, не обижайте меня, старика. Замерзну ведь я без шубы-то, не доеду. Пожалейте моих сирот, внучат, у них ни отца ни матери.
– Без разговоров раздевайся, старый черт, чалдон проклятый. Не привыкать тебе к морозу-то.
Старик покорно снял тулуп.
– Шагом ма-а-арш! – скомандовал Мотовилов, и батальон пошел дальше.
Старик стоял среди дороги и разводил руками.
К рассвету обозы стали скапливаться на дороге, быстро образовалось несколько рядов. Мотовилов покричал-покричал обычное в таких случаях: «Понужай, понужай!» – и заснул. Валиулин и Колпаков, покрытые дохами, метались в бреду…
Младший офицер, прапорщик Гвоздь, пошел вперед узнать, где и отчего произошла задержка. Оказалось, что верстах в двух впереди был большой овраг с единственным узеньким мостиком. Обозы подошли к нему в три ряда. Подошедшие первыми спорили, какому ряду идти вперед. Прапорщик Гвоздь вмешался в общий спор. Слово за слово спор стал разгораться, какой-то солдат толкнул офицера в грудь, пытаясь въехать на мост. Горячий Гвоздь не выдержал, выхватил револьвер и застрелил солдата. Товарищ убитого быстро сорвал с плеча винтовку и выстрелом в упор размозжил офицеру голову. Кто-то воспользовался суматохой, въехал на мост.
– Понужай, понужай! – заорали тронувшиеся обозники. Мотовилов проснулся, когда мост был уже пройден.
– Фельдфебель, кажется, у нас чего-то маловато и подвод, и людей.
– А как же, – ответил фельдфебель, – конечно, меньше. Почти что в каждой деревне одного, а то и двух оставляем.
В Пчелине над зданием школы снова развевался красный флаг с инициалами – ТСФСР. Пчелино играло роль столицы всего повстанческого района, всей Таежной социалистической федеративной советской республики. Село было обращено в укрепленный лагерь. Глубокие окопы двумя поясами охватывали его со всех сторон. Далеко впереди за ними, на широких полянах, на дорогах сплошной лентой лежали кверху зубьями бороны, запорошенные снегом. Тонкой паутиной путалась колючая проволока. Бугры и покатости на подступах к позициям были утоптаны, залиты водой, заморожены. В темные прорези бойниц смотрели толстые зеленые «максимы», черные поджарые ребристые «кольты». Из оконца большого блиндажа, выходившего на Медвежинский тракт, торчало широкое горло самодельной железной пушки, гордости 1-го Таежного полка.
