— За выучку его спасибо, Павел Прохорович, — ответил подполковник. — Да ведь и у нас так же. На том стоим. Может, вы думаете, рано ему? — Подполковник глянул на Ордынцева строго, словно остерегая от всякой своекорыстной субъективности в оценках.
— Рано? — спросил Ордынцев. — Такого понятия нынче нету. Поздно — вот это так, это теперь и слышишь повсюду. А ему, что ж, ему — в самую пору. — Он шагнул к Ермакову, протянул руку: — Поздравляю, имею право первым поздравить… Давай командуй своей ротой. Скажу уж под настроение: свою роту на тебя оставить желал бы, да вон вы какие нынче пошли: в запас уйти не успеешь, а уж и обскакали… Не поминай лихом, коли не так что, да ротного своего помни и слова его тоже не забывай…
Он повернулся, пошел вдоль строя машин, зычно окликая танкистов, но была в его голосе нарочитая, не ордынцевская, бодрость, и Ермакову стало грустно.
Пока Юргин давал указания комбатам и ротным командирам, танкисты занимались техникой. Появившийся во взводе Зайцев что-то сердито бубнил Петриченко, стоя на броне над открытым люком моторного отделения. Петриченко устало и беззлобно отвечал. Заметив лейтенанта, оба умолкли, спрыгнули на землю.
— Здравствуйте, Зайцев, — поздоровался Ермаков первым. — Вы уж не шибко его браните, он все-таки от самого комдива благодарность получил.
— Комдиву на этом танке не ездить, — буркнул Зайцев, крутнув головой. — Да ведь и вам тоже, товарищ лейтенант. Так ведь?
— Говорят…
Экипажи взвода незаметно сходились к командирскому танку, люди окружили Ермакова, покуривая, поглядывая в стороны.
— В нашем гарнизоне останетесь? — расстроенно спросил заместитель. Его расстройство было понятно Ермакову: только-только сработался с одним командиром — жди нового.
— Уезжаю, — ответил почти виновато, и люди, словно стыдясь этой невольной и непонятной вины его, стали расходиться по машинам. Остались Зайцев, Петриченко да Стрекалин. Глядя в их отчужденные лица, Ермаков вдруг ощутил острую мгновенную тоску, почти ту же тоску, какую узнал год назад в день выпуска из военного училища. Он редко писал друзьям, может быть, потому верилось, что их курс еще не распался и еще соберется, что сам он оказался на затянувшейся стажировке, а вот уж и первый войсковой гарнизон, считай, позади. Судьба, возможно, и занесет его снова в родной полк, найдет он свою казарму, войдет в помещение своего взвода и увидит другого цвета стены, другую расстановку коек, и даже заправка их будет, наверное, другая. И другие люди выслушают незнакомого офицера, который был когда-то хозяином здесь, а через минуту-другую забудут о его посещении. Все, что случилось с ним в первый год офицерской службы, останется дорого и вечно памятно лишь ему самому да тем, которые тогда снова окажутся разбросанными по свету, как были разбросаны до службы в армии…
— Ну, полезем, что ли? — Петриченко тронул Зайцева за локоть, кивая на открытые люки танка. — Ты ж грозился регулировки проверить.
— Полезем, — буркнул Зайцев.
Ермаков догадался: их деликатно оставляют со Стрекалиным с глазу на глаз, и еще раз убедился — в одной роте не существует тайн.
Они отошли от танка, сели рядышком на отвал старого капонира. По пути Ермаков сломил сухую былинку и в раздумчивости чертил ею по твердой земле.
— Возьмите меня с собой, товарищ лейтенант, — сказал вдруг Стрекалин.
— Не стоит и разговора заводить. Кто ж позволит? Да и служить-то тебе осталось каких-нибудь месяца полтора-два… Другое дело важнее, Василий, и оно обоих нас касается. Через два-три дня я уже далеко буду, а не хочется мне, чтобы в первом моем полку и вообще где-то после меня остался недобрый след.
— Да что вы, товарищ лейтенант! Если некоторые ребята недолюбливали вас за то, что много требовали, так вы не держите обиды. Как узнали, что вас переводят… Да чего там говорить, вы гляньте — будто потерянные ходят!.. Тяжеловато бывало, это конечно, а только с вами никогда и ничего не страшно. Для солдата главное, чтоб с командиром ему — хоть в огонь. И вы справедливый — все говорят…
— Погоди, Василий, я не девушка, не надо меня комплиментами угощать… В последние дни я вот все думаю, отчего, например, ефрейтор Стрекалин, прежде самый рассудительный и уравновешенный человек во взводе, стал временами на неуправляемый танк смахивать? Отчего?
Стрекалин молчал, опустив голову.
— Значит, сам не задумывался?
— Вы насчет Петриченко, что ли? Так я всё рассказал сержанту, старшине и капитану Ордынцеву… В то воскресенье, когда вы меня в город отпустили, и рассказал. Да на моем месте, товарищ лейтенант, любой не стерпел бы. Он потом сам говорил мне — из-за разбитой, мол, бутылки разъярился… Даже извинения просил. Я тоже извинился. А он говорит: «Запомни, Вася, как только набедокуришь, я тебя в ту же каптерку запру — и ты пищать не смей». Я согласился, но ему долго ждать придется.
Ермаков, не выдержав, рассмеялся, потом, посерьезнев, спросил:
— Но в увольнении-то ты побывал ведь?
— Капитан Ордынцев отпустил. Говорит, раз командир взвода разрешил — иди, разберемся позже… Нас в понедельник на комсомольском собрании пропесочили.
— Слушай меня внимательно, Василий, — сказал Ермаков. — Весь этот год я замечал, что ты изо всех сил тянешься за своим взводным командиром, а кое в чем и подражаешь ему. Спасибо! Ты и не знаешь, как помогал мне. Но имей в виду: всякий раз, когда я делал что-либо по-своему, то часами, сутками, неделями обдумывал заранее каждый шаг. И уж потом шел напролом, но и тут по позволял себе зарываться. Кроме того, меня четыре года учили в высшем танковом, да еще год до того я на границе служил и вообще немало перевидал в жизни… Однако и у меня случаются прорывы, когда напролом пытаюсь идти… В общем, я не хочу, чтобы в тебе от нынешнего твоего командира взвода осталась вот эта… как бы поточнее? — самоуверенность, что ли, расчет на собственную безгрешность. Сам видишь: решил ты нерадивого дневального проучить на свой манер — вышли одни неприятности и смех на всю округу. Вздумал Петриченко привести в чувство — считай, до ЧП дело дошло. Отвага на войне — ничто без головы, это, между прочим, Денис Давыдов заметил. Он тоже был поэт, но и командир, каких поискать. Головы уж, во всяком случае, не терял.
Стрекалин улыбнулся:
— Вы сказали «тоже поэт», как будто меня туда же зачислили. В этом деле начинающих много, но, как говорится, подавляющее большинство в начинающих и кончает.
— А я уверен: наш Стрекалин относится к «подавляющему меньшинству», — улыбнулся Ермаков. — Способности у тебя есть, характер тоже. Только не зарывайся… Договорились?
— Подумаю, товарищ лейтенант.
— Теперь я могу спокойно собираться в дорогу.
По пути к танку Стрекалин неожиданно, чуть запинаясь, сказал:
— Вы извините, товарищ лейтенант, но… мне показалось недавно, что вы… в общем, плохое известие получили… И я не знаю, может, совсем не то, но, одним словом, я стихи вам посвятил. — Не замечая изумленного взгляда Ермакова, Стрекалин уже свободнее продолжал: — Послал в окружную газету, но, боюсь, посвящение снимут. Можно я отдам вам в казарме? У меня есть написанные.
— Ну еще бы! — улыбнулся Ермаков. — С удовольствием приму, только вот известий плохих я не получал… Хотя… Да это, в конце концов, не имеет значения. Спасибо тебе, Василий.
Танки въезжали в городок близ центрального входа, и по сторонам дороги толпились жены и дети офицеров, жители города, узнавшие о возвращении танкистов. Люди смотрели на длинную колонну приземистых, одетых в броню машин, на «летучки», тягачи, бронетранспортеры и странного вида закутанные брезентом вездеходы, удивляясь, как вся эта громада умещается в маленьком городке. Смотрели, понимая: вся броня, все стволы, все машины и люди, которые управляют ими, — такая же часть их города, как они сами, их дома, заводы, учреждения.
— Ты устроил представление? — спросил Степанян сидящего в его машине Юргина и, не ожидая ответа, одобрил: — Ну и правильно!.. Ишь дружно выстроились, небось все обиды на мужей забыли, как увидали своих благоверных во всей силище. Полк не только мы, они — тоже. — Он кивнул на женщин и ребятишек. — И народ пусть поглядит на своих солдатушек. Народ, он наш главный командир и инспектор…
Роту Ордынцева комбат поставил первой в колонне батальона. Ермаков, проезжая мимо веселых людей, машинально отвечал на их улыбки, даже рукой помахивал, но мало трогала его радость встречи. Словно смотрел он через толстые стеклянные стены на чужой пир, куда его позвали, а вход забыли отпереть. Потому, вероятно, рассеянный взгляд его не заметил Риты…
В парке, расставляя танки, Ермаков задержался, и Ордынцев позвал его обедать к себе домой: в столовой, мол, теперь перерыв. Ермаков отказался, сославшись на «бегунок»:
