Сестры занимались в соседней комнате; Игорек, высунув язык, что-то рисовал на белом листке. Мать с опаской поглядывала на него. В квартире было тесновато, но уютно. Мебели — почти никакой, но занавески, вышитые коврики и скатерки создавали впечатление обжитого, милого уголка.
Щербак пообедал и коротко, избегая смотреть в глаза, рассказал о странной встрече с Аренским.
— Почему же ты не пригласил его? — встревожилась Ирина. — Человек без семьи, одинокий.
— Чудной он какой-то нынче.
— Будешь чудным, когда неудачи преследуют.
— Да ты откуда знаешь?
— Все знаем, не беспокойся. Аренского зря не пригласил. Не очень уж ты большая цаца, чтобы побрезговать за один стол с этаким человеком сесть.
Щербак улыбнулся. Нравилась она ему своими резкими и неожиданными суждениями! Но тут уж неправа баба, ей-богу, неправа.
— Не могу я со всеми за стол садиться, Ира, — серьезно оказал Щербак. — Субординация, знаешь? А ты, как солдатская жена, могла бы это понять давно.
— Конечно же, я солдатская жена, — повторила Ирина. Ей, вероятно, понравились эти слова. — Но не тут у тебя гвоздок. Не в чинах разница, Щербак. Чапаев похлестче тебя был, а чаевал с солдатами. А в том, что не любишь тех, которые пограмотнее тебя. Небось с Собольковым покойным тоже за стол не садился.
По лицу Щербака прошла тень. Он встал, резко отбросив табуретку, схватил шинель, фуражку и, ни слова не говоря, вышел.
Ирина мгновение стояла растерянно, потом словно пришла в себя и стала со злостью убирать посуду. Она любила мужа, знала его силу и его слабости. Не стеснялась говорить правду в глаза. Знала, что он страдает от недостатка настоящей грамотности и жадно стремится к тому, чтобы дети получили образование, раз уж самому не удалось, но знала и то, что не очень расположен к интеллигентам, попадающим под его начало. Не то чтобы он их преследовал, нет, этого ее Василий никогда не позволил бы ни себе ни другим, а попросту недолюбливал. Вот и сегодня, в такой дождь, встретившись у самой двери с Аренским, не уговорил зайти, не согрел.
Слова о Соболькове вырвались неожиданно. Но она не пожалела о них даже тогда, когда за мужем гулко захлопнулась дверь. Вошла старшая дочь, Катя, вылитая отец — худощавая, смуглая, с его настороженным взглядом.
— Что случилось, мама?
— Ничего особенного. Ты же знаешь нашего Щербака. Сам правду режет, а когда ему в глаза пальнешь — не очень-то. Вот под душ побежал...
— Может простудиться, — покачала головой Катя. Она училась в девятом классе и считалась в доме главной советчицей. Она дружила с Наташей, дочерью командира полка, хотя была много моложе. Вдумчивая, медлительная, она, казалось, все происходившее в полку воспринимала острее и более чутко даже, чем отец и мать. Отъезд Мельника она пережила небезболезненно, понимая, что ее отец, комиссар, так же причастен ко всему, что делалось в полку. Она зорко наблюдала за отношениями родителей, ценила прямоту и честность матери, но вместе с тем считала отца мудрым и опытным.
Смерть Соболькова поразила ее. Она никогда не видела смерти так близко, только читала о многих смертях в газетах да видела Наташины слезы о погибшем Алике. Она мало знала Соболькова, но ей нравился этот простой, очень начитанный человек с наивными глазами. Теперь он почему-то умер. И отец мрачен. И с матерью размолвка. И отец ушел в дождь тоже, видимо, из-за Соболькова.
— Ты что-то наговорила, мама? Не надо было так резко.
— Да я и не резко, доченька. О покойнике слово сказала. А он вспыхнул как спичка. Ну что ж... А только в себе эту правду носить не стану. Мы друг друга не стыдимся...
Щербак вернулся домой скоро. Он весь промок и дрожал, словно в ознобе. Но на жену как будто не злился.
— Понимаешь, проклятое дело, исчез... Исчез, нет его.
И он рассказал жене о словах Аренского: «Собольков должен был умереть...»
Ирина быстро оглянулась на дверь в соседнюю комнату — не слышат ли дети — и зябко поежилась, укутываясь в шаль.
— Знаешь, Вася, я то же подумала. Это странно, но я так подумала...
Щербак переоделся в сухое, он как будто успокоился, но дрожь не проходила даже у плитки, возле которой примостила его жена. Для нее он был не только выносливый, грубоватый, непререкаемый комиссар. Она знала и его слабости, и недуги. По существу, он был добр и мягок, хотя и не показывал этого. Любил тепло. Был склонен к простуде.
— Значит, ты бегал, искал Аренского?
— Бегал...
Она погладила его голову, а он прижался губами к ее руке.
Щербак не стал ей рассказывать, как нашел Аренского под дождем у свежей могилы Соболькова, как стояли они рядом с лицами, мокрыми от дождя и слез. Как молча пошли назад и как Аренский опять не пожелал зайти к нему в дом: «Не стоит, товарищ комиссар. Спасибо за внимание».
...Игорек принес рисунок. Он мог командовать комиссаром, как хотел. Его пленяли пистолеты, шашки, пилотки и портупея. Каждый день для него начинается по-новому: то подхватит мальчишку сильными руками старшины и на плече пронесет по лагерю; то забросит на склад к дедушке Немцу, где вкусно пахнет мукой и хлебом; то на конюшню, где толкаются лошади и тоже неплохо пахнет навозом, сыромятными уздечками и едким потом; то заманит в клуб к киномеханику — здесь настоящий праздник! Во-первых, здесь пахнет конфетами, во-вторых, — настоящий киноаппарат и множество железных коробок с наклейками. Везде его знали и встречали тепло. Перед ним распахивался разнообразный и дружный мир, в котором люди и вещи строго подчинялись приказу, команде. В этом мире очень много значил его отец. Это было весело и любопытно. Если бы он, Игорек, мог приказывать, он бы целый день ездил верхом на лошади и стрелял бы из пистолета в небо... А отец вовсе не приказывает и не командует. И даже незаметно, что он комиссар. Все бойцы и генералы сейчас воюют на фронте, бьют фрицев, как герои, а здесь как будто и нет войны. И отцу, конечно, тоже обидно, потому что его не пускают на фронт. Игорек бы с ним тоже поехал бить фрицев.
— Папа, тебе холодно? Ты замерз?
— Да, сынок. Продрог маленько.
— А я думал завтра покататься на лошади. Ты обещал.
— Погоди, брат. Все это будет. Послушай-ка... Знаешь что?
— Что?
Щербак задумался.
— Тебе дядя Костя подарил альбом для марок. Принеси-ка.
Игорек стремглав кинулся в соседнюю комнату.
Щербак сидел у плиты на низкой скамеечке, неловко поджав босые ноги в летних бриджах, из-под которых виднелись белые завязки кальсон. Портянки сушились на полуоткрытых дверцах духовки.
Весь день он думал о том, что придет домой, в тепло, и попросит сына показать ему марки. Что в них находят люди, что находил дядя Костя — брат жены, студент-химик, перед уходом на фронт подаривший Игорьку шахматы и альбом с марками? Что находил Собольков? Ведь он, должно быть, не зря возился с марками и не зря с таким увлечением рассказывал об этом. Причуда причудой, но не мог же такой умница, как Собольков, тратить время на всякую ерунду.
Щербак перелистывал плотные страницы альбома. Красные, синие, зеленые марки с штемпелями почты и без штемпелей... Игорек подсказывал: Гватемала, Эквадор, Гондурас, Чили, Венесуэла, Гвиана... Откуда мальчишка знает столько стран? Щербак хорошо знал карту Европы, мог указать предполагаемые места будущей высадки союзников, знал и Африку, где шли бои между войсками Монтгомери и Роммеля. Он был, как и полагается комиссару, осведомлен о положении на фронтах, всегда мог рассказать бойцам о боевых событиях, но он совсем не знал тех стран, где свободно хозяйничали его Игорек с Собольковым. Это был пробел в его образовании. Пробелов было немало. Надо учиться. Вот кончится война, и он, если останется жив, пойдет учиться. Как Собольков.
Ему не хватало сегодня Соболькова. Он бы с ним посоветовался, потому что комиссар батальона отлично знал, чему надо учиться.
— Это марка из Люксембурга. Люксембург, папа, — это самое маленькое государство...
Сотни марок веселыми разноцветными фонариками светились на страницах альбома. Эти маленькие зубчатые гонцы из всех стран земного шара принесли дружеские поклоны Игорьку и собрались в его альбоме веселым братством. Что в них находят люди? Игорьку это, видимо, более понятно... Когда он вырастет, будет ли он помнить войну, и смерть Соболькова, и этот вечер у плиты, и отца с альбомом на коленях? Нет, он, пожалуй, не запомнит всего. А Щербак запомнит. И Ирина будет помнить, и старшие девочки, рассевшиеся на кроватях. Они испуганно смотрели на отца, которого тряс озноб.
— Игорек, а Игорек? — спросил отец. — Как называются те, которые марки эти... собирают? Говорил мне как-то Собольков.
— Филателисты, — с гордостью ответил сын.
— Филателисты, да-да, — повторил Щербак, и зубы его отбивали дробь. — Вот еще нашли занятие! Это, брат, забава. Это для шибко грамотных забота. Гондурас, говоришь, Чили, Эквадор? Я тебе скажу лучше: Полтава, Перещепино, Звенигород... Катя, как правильно — фарфор или фарфор? Ты у меня ученая... А?
