Оба полицая отступили от проема, давая Сёмушкину возможность пройти вперед. Их было трое против одного, они совершали одну ошибку за другой.
Семушкин поравнялся с полицаями.
— Эх, хозяин, хозяин, — полуобернулся Иван Захарович, адресуя слова Солодову, отвлекая внимание полицейских. В тот же миг разворотом вправо, сильным выпадом от упора мыска левой ноги дотянулся до Сазонова, концами пальцев левой руки, тренированных до прочности металла, ткнул полицая в горло. «Укусом кобры» назывался этот выпад, удар его был смертелен. Раздался выстрел. Мгновением раньше Семушкин упал. В откате выхватил из-за пояса нож. Пан Паныч перезаряжал карабин. Семушкин бросил нож снизу, приемом «Сахэ», попал в изгиб горла и нижней челюсти полицая. Поднялся рывком до того, как полицай рухнул на пол, успев выхватить из его рук карабин. Обернулся. Староста стоял, разинув рот. До конца он еще не успел осмыслить того, что произошло. Ужас был написан на его лице. Ужас и паника. От ужаса перекосилось лицо женщины. Она выпучила глаза. Пятилась к окну. Споткнулась о половик. Дико, пронзительно закричала. Захлебнулась в визгливом крике, лишившись сознания.
Не упуская момента, Семушкин направил дуло карабина в старосту.
— На колени, сволочь! — крикнул он и выстрелил.
Выстрелил так, чтобы пуля прошла рядом с лицом предателя, чтобы он почувствовал ее полет.
Солодов упал на колени.
— Ты выдал штаб армии? — спросил Семушкин, пока староста не вышел из состояния ошеломленности, пока он не пришел в себя.
— Я все скажу, все, — залепетал он, глотая воздух, широко открывая рот.
— Говори!
Он не знал, что это был штаб армии. Увидел генералов. Сам по доброй воле сообщил немцам о генералах. В Лиховск послал Кольку Сазонова…
В окно постучали. Дал знать о себе Шувалов. Семушкин обернулся к окну: кивнул старшине, чтобы тот заходил в дом. В это время Солодов прыгнул к двери. На что рассчитывал предатель, неизвестно, но он кинулся к выходу, пытаясь улизнуть. Может быть, он все еще считал, что Семушкин пришел один. Со старосты сошло оцепенение. Рассказывая о своем предательстве, он внимательно следил за каждым движением Ивана Захаровича, постоянно готов был броситься на Семушкина. Рванулся к двери. В два прыжка достиг проема. Иван Захарович прыгнул вслед за ним. В прыжке ударил ребром ладони старосту по шее. Ударил в полсилы, чтобы тот остался жив. Солодов обмяк, упал на пол. Вошел старшина Шувалов.
— Берите остальных полицейских, — приказал Семушкин.
Шувалов огляделся. Понял все, что произошло в избе.
— И попросите сюда Марию Ивановну, — сказал Семушкин.
Староста лежал без движения, уткнувшись лицом в половицы. Семушкин вывернул ему руки, связал их полотенцем, перевернул предателя, привалил его спиной к стене. Вытащил свой нож из горла полицейского. Вытер лезвие о кепку, валявшуюся тут же. Спрятал свое безотказное оружие в ножны под полу шинели.
В избу вошла Мария Ивановна Копейкина. Увидела полицейских, старосту, сожительницу Солодова. Отшатнулась. Схватилась за дверной косяк.
— Спокойней, спокойней, Мария Ивановна, — предупредил женщину. — Предатели получили то, что они заслужили.
Сожительница Солодова шевельнулась, послышался слабый стон. Кажется, она пришла в себя. И точно. Села. Ошалело оглядела избу, задерживая взгляд на Семушкине, на своем сожителе, на трупах полицейских. Хозяйка дома плакала. Тихо поскуливая, не в силах унять дрожь в руках.
Шувалов с группой бойцов брал в это время полицейских. Как и решили они с Семушкиным, вначале пришли в дом Петухова, о котором Мария Ивановна сообщила, что в полицаи его да Рыжикова «записали» насильно, под угрозой расправы над их семьями. Дверь открыла мать. Сын ее сидел за столом. Растерялся. По его лицу видно было, что он обрадовался приходу красноармейцев, в то же время сознает, кто он теперь, что за принадлежность к полицаям придется отвечать. Бледный, ушастый, больше похож на подростка. Разговор с ним был короткий. Он должен вызвать Рыжикова, вместе они обойдут дома Ярыгина, Гладезя, Фалинова. Вызовут полицейских к Солодову. Так, мол, приказал господин староста. Рыжиков вел себя так же, как и Петухов. Конопатый, шустрый, узнав, что от него требуется, что бойцам известно, как они с Петуховым очутились в полицаях, он охотно принял предложение. Полицейских скрутили, привели в дом старосты. Ярыгин был пьян. Икал, произносил путаные фразы, в которых можно было разобрать лишь отдельные слова: «дорогие наши… господа… товарищи… ос…вободители…», «они… раз…берутся», «я что… мне…». Поднял голову. Увидел Копейкину. Семушкина в гимнастерке с петлицами, знаки различия, кобуру на ремне. Смолк. Серые штаны потемнели. На полу образовалась лужа.
— Вот мразь, — не сдержался Шувалов.
Староста пришел в сознание. Он то открывал, то закрывал глаза, то вдруг принимался раскачиваться из стороны в сторону, пытаясь высвободить руки. Смотрел из-под насупленных бровей. Рядом с ним пограничники поставили Кладезя. Уголовник, как выяснилось, по кличке «Дуга». Долговязый, прыщавый, он неотрывно смотрел на горло лежащего у стены Пан Паныча, господина Пан Паныча, как совсем недавно тот требовал себя называть. Рядом с ним оперся о стенку Фалинов. Под глазом у полицая светил синяк. Задели его ребята, когда вязали. Бледный, тонкогубый. Под носом аккуратная щеточка усов. Теперь уж и староста, и полицаи в полной мере осознали, что произошло. Ждали вопросов, ждали своей судьбы. На полу все еще сидела сожительница Солодова. Она то и дело всхлипывала, бездумно глядя в половицы.
— Мария Ивановна, обойдите деревню, — попросил Семушкин. — Соберите жителей. Дети пусть остаются дома, ни к чему им это видеть, — кивнул он в сторону трупов. — На суд собирайте людей, так и объясняйте.
С Марией Ивановной отправились два бойца. Очень скоро стали собираться люди. В избу входили осторожно, опасливо посматривали на предателей, на трупы на полу. Одеты в невероятное тряпье, обуты кто во что горазд, угрюмые и настороженные.
Старосту Семушкин заставил стать на ноги. К стенке, возле Солодова, поставили и его сожительницу, тех молодых ребят, которые помогали брать полицейских, Шувалов заикнулся было, что ребят не надо равнять с предателями, но Иван Захарович сказал, что суд разберется в вине каждого.
— Товарищи! — спокойно произнес Семушкин. — Мы собрали вас, чтобы от имени Советской власти, которая была, есть, будет, судить предателей родины. Эти лица, — он указал рукой на обвиняемых, — жили среди вас, глумились над вами, пособничали немецким захватчикам. Вы, и только вы, должны сейчас определить степень их вины, вынести приговор.
— Кольку с Ванькой зачем же рядом с этими? — спросила Мария Ивановна.
— Они тоже полицаи, — ответил Семушкин.
— Что вы, товарищ командир!
— Они не виноваты!
— Зла не творили! — раздались голоса.
Семушкин разрешил подросткам отойти от стены.
— Жду обвинений, — твердо сказал Семушкин.
Молчали люди.
— Я жду, товарищи!
— Чего вы молчите, женщины, — первой заговорила Копейкина. — Не он ли, Иуда, водил немцев по избам, — ткнула она пальцем в сторону Солодова. — Не он ли выдал учителя Костина, бил Семена Матвеевича.
Староста отшатнулся от ее пальца, как от дула пистолета.
И тут заговорили все разом. О расстрелянных и повешенных активистах, о выдаче колхозного тайника с зерном, о грабежах, о том, как сожительница Солодова выследила женщин, укрывших раненых наших бойцов, выдала их немцам, и те расстреляли и раненых, и тех, кто им помогал.
— Дуся! Скажи, скажи, как этот лиходей, — выкрикнула Мария Ивановна Копейкина, указывая рукой на Ярыгина, — твово мальца прикладом по голове ударил.
Евдокия Еронина, молодая, до времени поникшая женщина, говорить не могла. Заплакала. От удара прикладом по голове сын ее умер два дня назад.
Вспомнили все злодеяния предателей, страхи, унижения, через которые пришлось пройти. Говорили и плакали. Благо было кому сказать, выслушать. С каждым новым показанием сумрачнее становились лица Семушкина, Шувалова, бойцов-пограничников. Каждое показание словно убавляло света в комнате, в ней становилось темнее, оттого все более резко обозначились черты лиц тех, кто пришел судить.
В защиту обвиняемых не было сказано ни слова.
Семушкин объявил приговор.
Сожительница Солодова забилась в истерике. Протрезвел Ярыгин. Он упал на пол, извивался, пытаясь освободить связанные руки, не переставая икать, пытаясь что-то сказать. Обмяк долговязый Кладезь. Он так и не смог оторвать глаз от раны Пан Паныча на горле, из которой натекла на пол лужа крови. Судорожно ловил воздух ртом Фалинов. Солодов смотрел на собравшихся зверем. Дышал тяжело.
Расстреляли предателей здесь же, в этой избе, сразу, как только разошлись жители. Дверь заколотили гвоздями. До утра ушли из деревни.
