— Эх, Кузьма, не трави душу. У вас пашут… А у нас что, не пашут, что ли? Только кому вот пахать? Бабы одни остались в деревне. Да старики. Да дети малые. Вот тебе и картина…
Ах ты, сволочь лютая! Сука косматая! Распроклятая война! Так проклинал он, командир Седьмой роты и бывший председатель колхоза старший лейтенант Кондратий Герасимович Нелюбин и этот окоп, и сырость октябрьской ночи, и овраг с изуродованными деревьями, и весь берег с его траншеями, кольями с колючей проволокой, с пулеметными и стрелковыми ячейками и со всем тем, что нагородила здесь война. Что ж ты нас третий год мытаришь? Что ж ты душу вытряхиваешь? Сколько ж можно? Какое ж на тебя надо терпение, чтобы вынести все это?
Он сунул палец за голенище. Письмо лежало на месте. И письмо, и голенище были теплыми. Отвыкшая от гуталина кирза загрубела, потеряла бравый уставной вид. Но все же ни на что на свете он не променял бы сейчас свои видавшие виды, обтоптавшиеся и примятые по ноге ладные сапоги. Считай, совсем новые, полученные из обоза старшины сразу после боев под Жиздрой и Хотынцом.
За эти два с лишним года войны Нелюбин научился довольствоваться тем, что достаточно солдату. И что касалось одежды и обувки. И что касалось еды. А когда случалась свободная минута, укутывался шинелью, втискивался в угол окопа и тут же засыпал. Спи, солдат, пока война без тебя обходится, жди приказа. Правда, с назначением на новую должность появились и новые обязанности — ответственность не только за свою жизнь и личную материальную часть, как то: винтовка или автомат, пара запасных дисков, две-три гранаты и прочее небогатое хозяйство. Командир роты — это уже не Ванька-взводный. За тобой побольше сотни солдат, да еще немалое хозяйство, не считая вооружения. Куда ни кинь, не меньше колхоза. Никак не меньше. А если учесть обстоятельства фронта…
Нет, тут, ектыть, долго не поспишь. Нелюбин пристегнул на место хлястик шинели, поправил портупею и тяжелую кобуру на боку. Эх, утонула вместе с плотом его телогрейка. Но сейчас, со сна, когда в голове гудело, а все тело разламывала усталость, он сожалел не столько об удобной в бою телогрейке, сколько о том, что, переодеваясь перед форсированием реки, второпях забыл вытащить из кармана кисет с табаком. Пропал его памятный кисет. И табаку ведь порядочно было. Почти под завязку. Раза два-три всего-то и покурил из него. А теперь надо у кого-то из бойцов просить на завертку. Снова зачесались под гимнастеркой его родинки, заныла ключица.
За берегом следил замполит Первушин с группой бойцов. Нелюбин увидел в темноте осунувшееся бледное лицо заместителя и спросил:
— Ну что, Игорь Владимирович, тихо?
— Тихо. Или соблюдают маскировку, или еще не пошли.
— Когда надо тишины, нет ее, а когда… А закурить у вас не разживусь? Кисет мой уплыл. Вот, мучаюсь теперь.
Первушин достал начатую пачку папирос, но тут же сунул ее назад, расстегнул полевую сумку и вытащил оттуда полную.
— Вот, Кондратий Герасимович, возьмите.
— Да куда мне столько? — растерялся Нелюбин.
В роте не приняты были такие подарки. Посыпать из кисета на завертку или оставить «сорок» — вот обычный жест внимания и проявления дружбы и уважения. Для плохого человека и недруга солдат в свой кисет за щепотью не полезет. А тут — полная, нераспечатанная пачка.
— Курю я, как видите, мало. А старшина выдал полное довольствие, на двое суток. Так что угощайтесь.
— Ну, спасибо. А мой табачок уплыл… Да вот кисета жалко, — вздохнул Нелюбин. — Памятный кисет. Еще с подмосковных боев. И Вязьму я с ним пережил, и… — Он хотел было сказать: «…и плен», но вовремя спохватился. Его словно обожгло в затылке. Да, ектыть, голова-то без сна совсем не работает. Но и плен я с ним прошел, опять пожалел он о своем кисете. А ведь охранник было отнял. Хрен ему, а не мой кисет… Но теперь он уже расстался с ним навсегда. Да, Днепр, выходит, суровей плена.
Где-то вдали, на левом берегу застрекотали сороки. Кто-то спугнул сторожкую птицу с ночлега. Сумерки внизу уже сомкнулись. Но за оврагом, на западе еще колыхалось зарево заката. А может, это горела какая-нибудь деревня, подожженная ночными бомбардировщиками.
— Кажись, плывут, — сказал один из бойцов.
Внизу действительно послышались какие-то смутные звуки, явно нарушающие мерный плеск днепровской воды.
— Кондратий Герасимович, разбудили бы вы артиллеристов. Если немцы обнаружат переправу, может, ударить по ним?
— Это можно. Но в таких случаях снаряды обычно летят по своим. А бить по деревне… Только переполошим, на ноги поставим. Тут теперь, Игорь Владимирович, молись, чтобы немец услышал как можно позже.
Простучал дежурный пулемет.
— А ну-ка, Фаткуллин, сыпани пару очередей. Чтобы уши прижал. — И Нелюбин оглянулся на пулеметчика, молча дежурившего все это время у трофейного МГ.
Фаткуллин быстро передернул затвор и, когда немец умолк, послал в сторону побережной траншеи две длинных очереди. И тотчас оттуда ответили сразу несколько пулеметов. Один трассер прошел значительно выше. Пули зашлепали по стволам осин. А другой задел бруствер.
— Точно бьет. Вот шайтан! — выругался Фаткуллин.
— Пускай бьет. — Нелюбин стряхнул с воротника шинели комочки земли и выглянул через бруствер. — А теперь, Фаткуллин, переползи вон туда, к ольхам. И дай очередь оттуда. Только лежи, головы не поднимай.
— Понял. — И Фаткуллин ловко подхватил здоровой рукой пулемет и, как кошка, выпрыгнул из окопа.
А внизу уже слышались голоса. Батальон разгружался с плотов на отмели. Туман не давал немцам разглядеть, что происходит у воды. Возможно, они решили, что рота уходит, покидает безнадежный плацдарм. Взлетела гирлянда ослепительно-белых ракет. Но туман, вязкий, как сметана, днепровский туман поглотил и их. Запоздало ожила немецкая траншея. Ударили пулеметы. Захлопали винтовки. Снизу, с косы, им ответили басом сразу несколько ДШК.
— Давай сюда Емельянова с его «самоваром»! — приказал Нелюбин связному. — Скажи, пускай тащит сюда весь запас мин. Батальон высаживается. Смена пришла. Так что смерётные припасы можно истратить. — И он засмеялся.
Связной вернулся через минуту, доложил:
— Емельянов с расчетом на подходе. Вас, товарищ старший лейтенант, к телефону.
— Кто?
— Комбат Лавренов.
— Принимай, Игорь Владимирович, командование, — приказал он замполиту. — Пусть минометчики лупят вдоль траншеи. Старайтесь подавить пулеметы. А я пойду на берег, принимать полк.
Первушин опустился в окоп и принялся менять диск на ППШ. Ствол автомата раскалился.
— Вот видите, Кондратий Герасимович, удержали мы плацдарм.
Ракеты над немецкой траншеей взлетали без конца, торопливым ярким веером. Они раздвигали черную зыбь ночи, озаряя обрыв, бескрайнюю реку тумана, который теперь, казалось, двигался во всех направлениях, и ломаную линию траншеи. Стал отчетливо виден овраг, его очертания по всей окружности и ломаная линия немецкой траншеи. Пулеметчики и стрелки Седьмой роты теперь видели весь рубеж немецкой обороны как на ладони. ДШК и «максимы» работали не переставая, длинными прицельными очередями поливая огневые точки и развилку дорог. Там, за деревней, откуда все еще тянуло дымом пожаров после артналета, загудели моторы и послышались команды. Немцы, прозевав высадку, запоздало подводили резервы.
— Попытаются контратаковать. — Нелюбин махнул автоматом в сторону деревни. — Пускай крупнокалиберный перенесет огонь туда. Держись тут, замполит. Скажу честно, не думал, что из тебя такой боевой лейтенант получится.
Они обнялись. И Нелюбин, пригибаясь к земле и прислушиваясь к свисту и шелесту пуль над головой, побежал вниз. Там ждал его на проводе комбат Лавренов.
И почему они обнялись? Как будто почувствовали, что разговор у них последний, что прощаются навсегда. Через полчаса немцы подведут резервы, пустят роту танков и пехоту на полугусеничных бронетранспортерах и сметут их с плацдарма. Всю ночь будет греметь в овраге бой, то затихая, то возобновляясь с новой силой. А к утру остатки полка и несколько человек Седьмой, бывшей штрафной роты на бревнах и плотах переправятся на левый берег. Одна из групп во главе со старшим лейтенантом Нелюбиным прорвется через немецкие заслоны и уйдет в сторону города. Днем она соединится со штрафным батальоном, который захватил плацдарм в нескольких километрах выше по течению Днепра и прочно его удерживал.
Всю оставшуюся жизнь он их будет вспоминать — сына Авдея и своего замполита лейтенанта Первушина. И в одинокой старости, садясь за стол в День Победы, чтобы помянуть погибших боевых товарищей, он всегда будет наливать три стопки: сыну, замполиту и себе.
Доверить Анну Витальевну и Алешу Иванку Воронцов не мог. Повез их в Прудки сам. Об этом его просил и Радовский. Приторочил к седлу небогатые пожитки. Помог женщине сесть на коня, подал Алешу и повел Гнедого по знакомой тропе вдоль озера в сторону восхода солнца. Карабин оставил на хуторе. С собою взял автомат Пелагеи.
