Румыния поставила под ружье солидную армию в 23 дивизии общей численностью 600 тысяч человек. Эти силы присоединились к войскам русского фронта в тот момент и в таком месте, где у противника на границе [123] не было ничего, кроме пограничной стражи. Это давало румынам возможность ворваться в пределы беззащитных Венгрии и Болгарии и захватить их жизненные центры раньше, чем могли быть подброшены подкрепления из других мест. Выступление свежей 600-тысячной массы румын вселяло надежду, что этот удар заставит немцев прекратить сопротивление и сдаться на милость победителя.
Но в день моего прибытия в Румынию на фронте произошел неожиданный конфуз. Две румынские дивизии, ворвавшиеся в Болгарию, неожиданно были атакованы подошедшими болгарскими резервами и после непродолжительного сопротивления стремительно бежали обратно в пределы Румынии. Это заставило призадуматься. Я попросил у румынского командования разрешения проехать в армию и посмотреть своими глазами на то, что там происходило. Такое разрешение было мне дано, но не в армию, действовавшую против болгар, а в Северную армию генерала Презана, успешно наступавшую на границе с Галицией совместно с 9-й русской армией, руководимой генералом Лечицким.
Путь от Бухареста в штаб Северной армии нужно было делать по железной дороге от Бакао, затем на автомобиле через Карпаты до Сан-Миклош, отвоеванного румынами у венгров. Я с интересом следил из окна вагона за разворачивавшейся панорамой плодородной равнины Молдавии. Виднелись прекрасно обработанные поля, стога только что собранного урожая, фруктовые сады. Все говорило о том, что природа щедро вознаграждает труд земледельца. Наряду с этим поражала ужасающая бедность крестьянских деревень. И я невольно вспомнил о грозных крестьянских волнениях, имевших место в Румынии незадолго перед войной. Для успокоения деревни, тянувшейся к помещичьей земле, правительству пришлось прибегнуть к «последнему доводу короля» — артиллерийскому огню. Невольно я мысленно перенесся на родину и вспомнил недавние волнения в Грузии и Аджарии. Впервые для меня стала совершенно ясной мысль, что землю надо передать крестьянству для того, чтобы стала возможной дальнейшая жизнь государства. Мысль оказалась облеченной в, совершенно наивную форму, но, раз появившись, она [124] должна была логически развиваться и привести к правильным выводам. Мне захотелось узнать побольше по этому вопросу, и я обратился к сидевшему передо мной молодому офицеру, раненному в голову и, по-видимому, возвращавшемуся с болгарского фронта домой. Как и большинство румынского офицерства, он говорил по-французски и охотно отвечал на мои вопросы. Я поинтересовался причинами поражения его дивизии на болгарском фронте.
— Вы спрашиваете о причинах поражения дивизии? Их много. Прежде всего, с первыми выстрелами нас бросил наш командир дивизии. Это очень богатый помещик и ему незачем рисковать головой, так как его 100000 франков годового дохода останутся за ним, что бы ни случилось в стране.
— Но ведь бежали не только офицеры, но и солдаты.
— О! Про солдат и говорить нечего. Когда вы побываете в румынской деревне, то увидите такую ужасающую бедность, какую даже трудно с чем-нибудь сравнить. Генерал слишком богат, чтобы воевать, а крестьянин слишком беден, и ему нечего защищать.
Такие речи были необычны для офицера. И я решил воспользоваться словоохотливостью своего собеседника, наводя его на интересовавшую меня тему.
— А вы сами не помещик случайно? — спросил я.
— О нет, я офицер запаса, до войны был студентом Бухарестского университета. Мне кажется, что помещичье землевладение — одно из величайших бедствий Румынии. У нас половиной земли владеют 1000 боярских семей, в то время как на второй половине прозябают 7000000 крестьян... Вот посмотрите там на холме, — указал он на роскошный дворец, мимо которого мчался поезд, — резиденция князей Штирбей. Они владеют 10000 гектаров, а рядом крестьяне не имеют и одного гектара на душу.
Я решил, что передо мною не офицер, а находка для человека, командированного изучать положение в стране, и продолжал расспрашивать его:
— Если вы так недовольны существующим в Румынии режимом, то за что же вы сражались и были ранены?
— Разве вам незнакомы наши мечты о «Мара Румении» [125] (Великой Румынии)? Мы хотим увидеть нашу страну великой и могучей!
Я вспомнил подобные разговоры, слышанные мною в Сербии и Болгарии. Каждый из балканских народов мечтал о «величии» за счет своих соседей.
— Но наши правители, — продолжал румын, — что они думают? Это прежде всего банда. Старик Братиану — министр-президент. Его брат — военный министр. Его зять, майор Розетти, — начальник оперативного отдела главного командования. Сестра Братиану замужем за князем Штирбей, ближайшим поверенным королевы, которая в свою очередь пользуется огромным влиянием на короля. Все они — крупные помещики, связанные своими интересами в одну шайку.
— Зачем же они начали войну?
— Они спутаны по рукам и ногам с французским капиталом. Это второе бедствие Румынии. Иностранные капиталисты совершенно закабалили нас. При этом одни капиталы французские, другие — германского происхождения. Они ведут борьбу внутри страны все время; не кончили её и сейчас. Вы, наверное, увидите, что способны сделать немцы в Румынии через клиентов своих банковских концернов.
За разговором время проходило незаметно. Поезд подошел к Бакао, и я, расставшись со своим спутником, пересел на автомобиль, который должен был доставить меня в штаб генерала Презана. Бакао оказался прехорошеньким городком. Улицы, залитые асфальтом, богатые домики местной буржуазии, отличные магазины, электрическое освещение. Иностранный капитал позаботился о том, чтобы его агенты были довольны своей судьбой. Но когда автомобиль выехал за город и мы остановились в деревне, чтобы запастись водой для путешествия через горы, я сразу же увидел ту вопиющую бедность, о которой говорил мне мой спутник в вагоне. Крестьянский дом, в который я зашел, состоял из одной небольшой комнаты, почти без всякой мебели. Маленькие окна и двери говорили о том, что зимой крестьянину нечем топить и он бережет тепло. Поражало забитое выражение лиц, подобострастные поклоны, видимая боязнь военных, приехавших неизвестно зачем.
На автомобиле через Карпатский хребет до штаба армии надо было проехать около ста километров. Осень [126] была в полном разгаре. Деревья и кустарники на склонах гор покрылись кроваво-красными и желтыми листьями. Хотелось остановиться и любоваться этим праздником красок, с необычайной щедростью разлитых кругом. Но останавливаться было невозможно. Война стояла грозным призраком позади этого праздника умиравшей природы.
Автомобиль вылетел из-за поворота на небольшую полянку, и шофер внезапно резко затормозил. Посреди поляны лежал самолет с поломанными крыльями. Никто не мог сказать, почему он упал здесь безжизненной массой, похоронив под своими обломками летчика и наблюдателя. Они лежали неподвижно, молодые, безусые юноши, придавленные тяжестью стальной птицы, и мухи облепили доставшуюся им нежданно добычу...
Автомобиль снова устремился вперед по дороге, извивавшейся между горами, спеша доставить своих пассажиров к месту их назначения. Но вот, наконец, горы кончились, и перед нами раскрылась долина Венгрии. Показался Сан-Миклош. Штаб армии был размещен в замке венгерского магната, стоявшем высоко над долиной, когда-то составлявшей его феодальную собственность, но и теперь не ушедшей из-под его влияния.
После дороги меня повели закусить в богато отделанную резным дубом столовую. Несколько молодых офицеров штаба завели со мной разговор о «Мара Румении». Австрия, по их мнению, была основательно потрепана русскими, и теперь румыны наносили ей последний удар. Первый шаг сделан успешно. Карпаты — позади, часть Трансильвании занята. Офицеры удивлялись, почему Россия так долго возилась с австрийцами, победа над которыми давалась так легко. Легкомыслие, с которым болтала эта молодежь, было совершенно изумительно.
После обеда пришла почта, и все занялись просмотром только что полученного из Парижа журнала «Ла ви паризьен», известного тем, что он специализировался на изящной, искусно иллюстрированной похабщине. Рассказы из жизни парижских кокоток — вот чтение, которым развлекались господа офицеры на театре войны. Для этого журнал везли из Парижа морем через Архангельск. Моряки рисковали жизнью в борьбе с немецкими подводными лодками. Кипы журналов заполняли [127] трюмы кораблей, в то время как не хватало тоннажа для доставки снарядов и медикаментов.
Я попросил показать мне службу связи; хотелось получить некоторые указания от генерала Лечицкого. Румыны не могли выполнить этого пожелания. Службы связи у них не было. В штабе, конечно, есть телефон, поставленный еще владельцем замка, и по этому телефону можно передать в телеграфную контору Сан-Миклоша телеграмму в 9-ю армию. Это было первое, что поразило меня. Я привык к тому, что из армейского штаба выходит целый пучок телеграфных проводов, связывающих командование с подчиненными, соседями и высшим командованием. Из штаба Северной румынской армии выходил только один-единственный провод местного телефона.
