— Скажи ему, что на сей раз я его отметил, но завтра должен явиться, а то рассержусь всерьез. Нужно соблюдать какой-то порядок.
В этом лагере со мной произошел один из самых удивительных случаев. «Специалистов» там отбирали следующим образом:
— Что умеешь делать?
Понимая, что получить работу специалиста жизненно важно, мы с Флайшманом назвались «специалистами по моторам».
Нас записали в группу специалистов. Когда мы обратили внимание офицера ГПУ, что записаны «специалистами», а не «специалистами по моторам», он весело улыбнулся, подмигнул и сказал:
— И что же вы будете делать, если потребуется повар, а вы числитесь «мотористами»?
Он был практичным человеком.
Начали мы с изготовления деревянных гаечных ключей. Никто не представлял, зачем они нужны. Этой работой занималось двадцать пять человек. Через несколько дней нас перевели в цех, где делали компасы и тому подобные вещи.
Половина продукции завода шла на выброс. Мне даже в самых диких фантазиях не могло прийти в голову, что работу можно так саботировать. К примеру, там строили моторный цех, занято было на этой работе не менее шестисот специалистов. Принимались все меры, чтобы здание получилось хорошим. Архитекторы и чины из ГПУ по нескольку раз на день замеряли объем выполненных работ и зарывались в чертежи и синьки. За ходом дел с большим любопытством следил весь город. Достроенный в конце концов цех получился наклонным, как Пизанская башня, и все кроме ответственных за этот шедевр смеялись громко, неудержимо, в том числе и лагерное начальство.
Так же обстояло дело с машинами в цехах. Они постоянно ломались, и рабочие тут же принимались радостно кричать: «Машина встала! Машина встала!».
Какой бы мелкой ни была поломка, на ее устранение уходил весь день, а брошенная в генератор горсть песка давала нам еще более долгий перерыв. Если для одной машины была нужна какая-то деталь, ее крали с другой, для нее — с третьей, и так далее, пока последняя не снималась с остановленной машины, для которой требовалось что-то из Москвы, чтобы она заработала снова. У нас был большой двигатель; однажды он сломался, и всему цеху пришлось прекратить работу. После долгого совещания мы, специалисты, решили, что, видимо, что-то неладно с запальными свечами. На складе таких свечей не оказалось, пришлось запрашивать их из Москвы. Через три недели пришел целый ящик, но когда его вскрыли, в нем оказались шурупы. В Москву ушло еще одно требование. Прошло еще три недели, пришел еще один ящик, на сей раз в нем были свечи. Но двигатель к тому времени тихо исчез, остался лишь маховик. Начальник цеха посмотрел на него, покачал головой и пошел к капитану Тургожскому, начальнику лагеря, пить водку.
Было бы ошибкой делать вывод, что в СССР дела повсюду шли так же бестолково, а саботаж был таким же обычным, как в Енисейске. Противостоящая нам армия действовала превосходно. Если ее боевая техника была не лучше немецкой — зачастую дело обстояло именно так — то по крайней мере не хуже, и притом менее сложной. А личный состав был лучше. Примитивнее, зато надежнее. Это было бы немыслимо в насквозь растленной стране. Многие будут склонны думать, что в Советском Союзе все так же прогнило, как в Енисейске, однако не следует спешить с выводами. Положение вещей в этом лагере не покажется удивительным, если принять во внимание, что там было тридцать тысяч подневольных рабочих, из них шесть тысяч иностранцев. Эти тридцать тысяч только и думали о том, как саботировать свою работу, или по крайней мере были совершенно равнодушны к тому, выпускается ли продукция и какого она качества. Мы были сравнительно хорошо обеспечены и заботились только о том, чтобы оставаться там. Другими словами, приходилось стараться, чтобы существующее положение вещей сохранялось как можно дольше.
Строительство больших каналов и электростанций, ирригационные работы, развитие тяжелой промышленности, распространение всеобщего образования говорят, что в этой громадной стране не могли жить одни саботажники. Дело просто в том, что размеры ее очень велики, поэтому ошибки и просчеты, от которых не свободно ни одно сообщество — поскольку люди не машины, — непременно обретают в глазах западноевропейца преувеличенные размеры и мгновенно привлекают к себе внимание. К этому нужно прибавить тот факт, что страна находилась в состоянии войны, и уже только по этой причине условия не могли быть нормальными.
Я познакомился с немецким коммунистом Бернхардом Крузе из берлинского Лихтерфельде[34]. После Первой мировой войны он сражался на баррикадах. В 1924 году перешел границу Советской России и был принят с распростертыми объятьями. Крузе был механиком, ему предоставили хорошую работу на одном из заводов в Ленинграде, где тот был мастером и наставником нескольких сотен людей. Получал высокую зарплату, пользовался всеми привилегиями верхушки советского общества, в том числе возможностью совершать покупки в партийных распределителях, где ни в чем не было недостатка. Женился на молодой москвичке. Затем в 1936 году его арестовали, посадили в тюрьму на Лубянке, и он сидел там два года, не представляя, за что. Когда во время инспекции тюрьмы к нему в камеру зашел офицер, Крузе спросил о причине своего ареста. Офицер послал за регистрационным журналом, нашел фамилию Крузе и стал читать:
— Вас зовут Бернхард Крузе; вы родились в Берлине в тысяча девятьсот втором году, женаты на Екатерине Волиной. Вы механик, работали на нескольких заводах в Ленинграде. Получили почетную грамоту за обучение русских рабочих, член партии.
Офицер читал дальше. И покачал головой.
— Это кажется странным.
Потом наконец воскликнул:
— Ага! Вот оно. В тысяча девятьсот двадцать четвертом году вы перешли через польскую границу в Советский Союз. Это противозаконно!
— Да, но всем известно, как и когда я оказался в Советском Союзе. Я получил советский паспорт и прожил здесь до ареста двенадцать лет.
Офицер пожал плечами.
— Должно быть, вы утаили что-то от ГПУ, и теперь это выяснилось.
Через год Крузе приговорили к пятнадцати годам заключения за незаконное проникновение в Советский Союз — очевидно, с целью шпионажа. О приговоре ему объявили в камере, так что он не видел даже тени судьи.
Я выслушивал много таких историй. Действительно ли были рассказчики невиновны и не знали, за что сидят, — вопрос, ответить на который я не могу. Один русский старик сказал:
— Если человек вправду совершил что-то серьезное, его немедленно расстреливают.
Я по-настоящему подружился с комиссаром по распределению рабочей силы заключенных. Он несколько раз приходил ко мне на завод с просьбой сделать для него кое-что тайным образом. Однажды я спросил его, не может ли он найти для меня работу получше, и он пообещал. На другой день явился ко мне с безумным предложением:
— Ты говоришь по-английски и по-немецки. Что если тебе стать преподавателем языков? Ты определенно сможешь научить детей кое-чему. Когда будет инспекция, пригласи комиссара выпить, и он забудет об инспектировании. Мы все так делаем.
Я рассмеялся.
— Ничего не получится. Говорю я по-русски сносно, но писать не могу совсем. Найди что-то другое.
Он в изумлении потряс головой.
— Ты будешь учить детей английскому и немецкому, а они тебя писать по-русски. Я уверен, что все получится.
Однако я стал не учителем, а «специалистом по мельницам». Если кто спросит, мне требовалось отвечать, что я был комиссаром всех мельниц в Скандинавии.
Молодой русский показывал мне мукомольный завод № 73. Мы подошли к ситам с самой белой мукой, какую я только видел, легально купить ее было невозможно. Русский наполнил ею пятикилограммовый мешок, завязал его, потоптал, чтобы тот стал плоским, сказал, чтобы я сунул его под куртку и слегка обмял, чтобы было не так заметно.
— И можешь делать это каждое утро. Как все мы.
Благодаря этой драгоценной «организованной» муке я подружился со многими офицерами ГПУ, которым продавал ее, и сумел устроить Флайшмана на приличную работу за пределами лагеря. Вскоре мне удалось раздобыть для обоих разрешения свободно ходить по городу с условием, что мы будем являться на утреннюю перекличку. Месяца два мы прекрасно проводили время, жили не хуже всех свободных советских граждан. Раз в неделю ходили в кино, смотрели русские фильмы; многие были превосходными, однако еженедельные «новостные» с фронта — нет. Мне они казались фальшивыми, высокопарными, даже гротескными. Один из них посвящался советскому солдату в боях за Крым. Солдат был тяжело ранен, ему оторвало ноги выше колен, снарядный осколок выбил оба глаза, однако едва его перевязали, он спрыгнул с койки, схватил охапку мин и побежал на своих обрубках продолжать бой. По улице шли немецкие танки. Этот безногий, безглазый русский подкрался, словно тигр, к одному и взорвал его. И продолжал, пока не уничтожил больше десятка; потом, когда все танки неистово пылали, этот доблестный русский позволил отнести себя в полевой госпиталь, где врачи закончили его оперировать[35]. Когда фильм окончился, какой-то чиновник закричал зрителям с трибуны:
