— Дядя Аршак! — радостно вскинулся было Рауль, но тут же вновь виновато опустил голову.
— Здравствуй, здравствуй, племянник, — укоризненно покачал головой бородатый. — Не ожидал от тебя такой безответственности.
— Э… простите, — неожиданно вклинился в беседу двух родственников несколько оживший Фима. — Не надо его обвинять. Это мы сами попросили, чтобы он отвел нас на позиции. Мы журналисты из Москвы. Будем делать фоторепортаж про вашу республику, и нам нужны фотографии настоящих ополченцев.
— Репортаж, это хорошо, — задумчиво кивнул бородач. — Что ж, будем знакомиться. Моего слишком горячего племянника вы уже знаете, а я начальник смены на этом посту. Зовут меня Аршак, можете обращаться просто по имени.
При более близком знакомстве Аршак оказался вполне радушным хозяином. Уже через несколько минут мы сидели в уютном блиндаже, который ополченцы отчего-то между собой называли «штабным», хотя ничего напоминающего классическую обстановку армейского штаба в нем не было. Просто выдолбленная в каменистом грунте глубокая яма перекрытая толстыми бревнами и засыпанная сверху той самой землей, что осталась после ее отрытия. Стены были обшиты листовой фанерой, а в центре имелась даже печка-буржуйка с выходящей наверх трубой. Рядом с печкой стоял грубо сколоченный из снарядных ящиков стол, вокруг которого группировались такие же самодельные табуретки. Вдоль стен протянулись сработанные на скорую руку из досок нары. Глядя на устройство этого импровизированного укрытия я глубоко засомневался, сможет ли оно защитить, тех кто будет здесь прятаться даже от самой маленькой минометной мины. И сам себе ответил тут же, что вряд ли, ну разве что спасет от осколков. Хороший огневой налет, и на посту останутся одни трупы. Даже штурмовать высоту не придется, просто обходи смело и топай себе дальше.
Взгляд невольно зацепился за резкими, но точными штрихами набросанный на одной из стен лик Спасителя. Христос смотрел с потемневшей фанеры прямо в глаза, любому входящему в блиндаж и в полутьме казался практически живым. Меня по-крайней мере аж дрожь прошибла, когда увидел, хотя не скажу, что я сколько-нибудь религиозен. Даже не крещен, не модно это было в советское время, а потом уж и сам не стал, не хотелось подражать вспыхнувшей вдруг в одночасье моде. Бог он ведь не в кресте на груди, он в душе человеческой живет. Или вот так вот, смотрит на тебя прямо с закопченного фанерного листа в отрытой на склоне горы землянке. Я толкнул локтем Фиму, показывая на столь поразивший меня рисунок, и наш фотограф тут же потянулся за фотоаппаратом. Но едва на свет появилась серебристая мыльница семимегапиксельного цифровика последней модели, как сопровождавший нас Аршак положил моему приятелю ладонь на руку.
— Не надо это фотографировать.
— Почему? — искренне удивился, разворачиваясь к нему, Фима.
— Не надо, — мягко повторил командир ополченцев. — Ребята это для себя нарисовали. Чтобы бог в тяжелую минуту был с ними. Для себя, понимаете, не для всех. Нехорошо это на весь мир показывать, не правильно…
— Ладно, — непонимающе пожал плечами Фима, но фотоаппарат послушно спрятал.
Тем временем ополченцы уже суетились, накрывая на стол. Откуда-то будто сами собой появились железные кружки с дымящимся чаем, завернутые в белую ткань пироги, какая-то зелень, сыр…
— Извините, вина у нас нет, — сокрушенно качал головой, наблюдая за этой суетой Аршак. — Спиртное на пост не берем. Приказ! У нас с этим строго!
Наконец покончив с сервировкой расселись. Наверху в окопах остались только двое ополченцев — пулеметчик и наблюдатель. Оба молодые парни не старше двадцати лет. Сейчас была их очередь дежурить и чтобы не случилось, какие гости не появились бы на посту, они должны были оставаться на своем месте и внимательно наблюдать не затевают ли чего-нибудь грузины. Вообще народу на посту оказалось на удивление мало, вместе с Аршаком я насчитал всего семь человек. В основном это были совсем молодые ребята, едва вышедшие из школьного возраста, лишь сам командир, да еще один молчаливый ополченец смотрелись мужчинами зрелыми, умудренными опытом. Вооружены все были старыми разбитыми «калашами», «семерками», как их еще называли за калибр 7,62 мм, чтобы не путать с новыми АК-74 меньшего калибра. Кстати, кому как, а лично мне АКМы нравились гораздо больше, за их надежную увесистость при стрельбе, мощный солидный голос и грозный внешний вид, но это всего лишь личные предпочтения человека знакомого с автоматом, только по опыту срочной службы, так что я их никому не навязываю. Просто приятно было увидеть у ополченцев знакомое оружие, будто привет из молодости, как встреча со старым товарищем, которого не видел уже много лет. А что? Вполне возможно и мой автомат со счастливым номером заканчивающимся на три четверки, сейчас тоже где-нибудь здесь, может быть даже в руках у кого-нибудь из сидящих рядом парней. Я внимательно присмотрелся к их оружию, не мелькнет ли знакомая щербинка на деревянном прикладе, не сверкнет ли отражая случайный блик света коптящей на столе керосинки длинная царапина на ствольной коробке. Вроде бы нет… Да и странное это слишком было бы совпадение…
Наверху у ополченцев был еще пулемет. Мощный, распяленный на сошках ПК, смотревшийся тяжело и увесисто, надежно как-то, основательно. Вот собственно и все вооружение перекрывающего дорогу на Цхинвал поста. А ведь до города тут рукой подать, пяток километров, не больше. Расстояние прямого броска, и такой несерьезный заслон. Да если начнется настоящая заваруха, этих ополченцев сомнут за десять минут, причем никто из них живым не уйдет. Смертники, всплыло в голове правильное слово. Да, точно. И самое страшное, что они и сами это понимают. Бодрятся, смеются, но в душе каждого сжавшейся до поры до времени пружиной нарастает страх. Страх того, что прорыв случится сегодня, именно в их смену, что они погибнут первыми. Ведь единственная их задача вовремя сообщить в город, чтобы там успели поднять по тревоге настоящих, готовых к отпору бойцов. Просто сообщить и задержать грызунов сколько смогут. И все… Ни помощи, ни подхода подкреплений просто не предусмотрено. Слишком близко они от первых городских кварталов, гораздо более удобных для обороны, так что нет смысла цепляться, за эту высотку. Она нужна только для того, чтобы дать время тем, кто будет держать город, занять определенные и заранее подготовленные места.
В том, что прорыв рано или поздно случится, никто из ополченцев не сомневается. С их позиций очень хорошо видно лежащее всего в километре отсюда грузинское село. Там уже чужая земля, чужая территория, вроде бы такие же невысокие горы, та же шумящая на порогах река, вот только где-то посередине между тем холмом на котором врылись в неподатливую каменистую почву ополченцы и другим с плоской, будто срезанной ножом вершиной, когда-то уверенно провели по карте красную черту, навеки разделившую два народа. Этой черты не увидеть на местности, здесь нет контрольно-следовых полос и полосатых столбов с гербами, но от этого красная нить только глубже врезается в души живущих по разные ее стороны, бороздя их непреодолимым водоразделом.
По ночам, когда утихают привычные дневные звуки, и еще безмолвствует грузинская артиллерия, ополченцы часто слышат в низине, там где раскинулось подмигивающее огоньками окон село, басовитое рычание мощных танковых моторов. С каждой ночью оно все слышнее и слышнее, значит танков становится больше. Для борьбы с ними у ополченцев есть только ящик старых кумулятивных гранат РКГ, найденных на одном из брошенных армейских складов. На маркировке хорошо виден год выпуска — 1973, год моего рождения. Ровесники, надо же… Еще есть зеленый цилиндр «мухи», РПГ-18, прямо на нем нарисована последовательность действий, которые необходимо проделать для пуска. Из ополченцев никто ни разу не стрелял из такого гранатомета, но они наизусть заучили все, что нарисовано на картинках и уверены, что если понадобится, любой из них сможет правильно произвести выстрел. Вот только поможет ли это против современных оснащенных динамической защитой и активной броней танков?
Сейчас они веселятся, говорят на перебой, стараясь перекричать друг друга, шумно прихлебывают из кружек остывший чай, давятся пирогами и все равно пытаются что-то рассказывать с набитым ртом. Они очень рады нам, внесшим своим прибытием хоть какое-то разнообразие в скучное постылое дежурство. Только в глубине их глаз все равно прячется явно видная тоскливая обреченность, стылое знание того, что скоро они все умрут. Меня аж передергивает, когда я вижу это, вдоль позвоночника пробегает стайка холодных мурашек. Я только сейчас осознаю, что говорю с живыми мертвецами. Сколько им осталось еще этой тянущейся от дежурства к дежурству псевдожизни? Неделя? Месяц? Год? Когда, в чью смену случится давно ожидаемый прорыв? Да и так ли это важно? Даже если они не погибнут здесь на безнадежном, заранее обреченном посту, долго ли еще им удастся прожить? До первого удара штурмовой авиации? До первой танковой атаки? До того момента, когда грузинская пехота пойдет зачищать в развалинах тех, кто не погиб под первым огневым валом? И это в любом случае будет, мы все понимаем это. Мы с Фимой нащелкаем здесь удачных кадров, отснимем достаточный для продажи материал и уедем обратно в далекую благополучную Москву. А они весело гомонящие сейчас с нами за одним столом останутся здесь в ожидании прорыва, который рано или поздно произойдет. Они останутся в памяти Фиминого компьютера, улыбающиеся, жизнерадостные, с детской непосредственностью бахвалящиеся перед камерой своими бесполезными автоматами. Одним щелчком мыши их можно будет извлечь из небытия, вывести на экран, распечатать, подредактировать размер фотографии и цвета. Вот только их самих к тому времени уже не будет среди живых, они будут разорваны на куски артиллерийскими снарядами, раздавлены тяжелыми траками танковых гусениц, расстреляны в упор из штурмовых винтовок… Их просто не будет уже в этом мире… А на фотографиях в чужом компьютере, в папке с бездушным названием «архив», они будут продолжать улыбаться, застывшими навечно, приклеенными к лицам улыбками…
