— Можно? Я на минуточку. — Она присела на кровать, опустила руки на колени, как это делала их тетушка.
Надя отложила книгу, недовольно взглянула на сестру.
— Ты думаешь, я ничего не замечаю? Дудки!
— Довольно, Варвара.
— Нет, я не уйду до тех пор, пока ты не ответишь прямо — нравится он тебе или ты его водишь за нос?
— Ты о ком?
— Не хитрите, Надежда Николаевна! С вами разговаривает замужняя женщина. Вы должны знать, что еще ни одной девушке не удавалось перехитрить меня.
— Нравится, нравится, только оставь в покое.
— Раз нравится, то покоя тебе не будет до тех пор... Ох, смотри, Надюшка, не выдавай себя с головой раньше времени, но и не задавайся очень! Это мой совет.
— Довольно, ты не в оперетте.
— Ухожу, ухожу! — И Варя, как всегда дурачась, ушла от нее на цыпочках.
Не выдавай себя раньше времени, но и не задавайся. Какая наставница явилась! Выскочила замуж девятнадцати лет да еще поучает старших. А может быть, это и есть та мудрость чувств, которая присуща только замужней женщине. Мудрость чувств, мудрость чувств, — что это за философия старой девы?
И все же трудно в тридцать лет: невольно проверяешь свои чувства житейским опытом других. Если Федор Герасимов действительно ее песня, то, странно, почему в этой песне одни слова? А может быть, любовь в ее годы так и начинается — с глубоких раздумий о человеке?..
Надя вспомнила студенческие годы в большом уральском городе. Она старалась меньше думать о том, что произошло семь-восемь лет назад, но вот сегодня Федор этой своей наивно-трогательной историей побудил и ее вернуться в прошлое.
Было так. Во время производственной практики она познакомилась с одной симпатичной женщиной из облплана. Клавдия Даниловна на второй же день ввела ее в свой дом, представила своего мужа, Николая Семеновича Терновского, главного механика завода. А уже через какую-нибудь неделю она запросто приходила к ним после работы, и они втроем отправлялись на «Москвиче» за город, в сосновый бор или на берег горной речки. Наде нравились эти добрые молодые люди, оба инженеры, прочно вставшие на ноги. Чего скрывать — ей, девчонке, еще не закончившей учение, доставляли истинное удовольствие и поездки на легковом автомобиле, и праздничные вечера в кругу самостоятельных людей, и вся атмосфера какого-то задорного отношения к жизни, царившая в этой маленькой семье. Она завидовала им, особенно Клавдии.
С наступлением осени Клавдия часто уезжала в командировку по районам области, и Надя подолгу не виделась с Терновскими, скучала.
— Не надоело вам ездить, Клавдия Даниловна? — спросила она, встретив ее однажды па улице.
— Нет, что ты, Надюша!
— Странно.
— Женщины только и отдыхают в командировках! Извини, спешу. Приходи к нам в воскресенье обязательно.
Она, конечно, примчалась чуть ли не с утра. Но Клавдии дома не было, опять уехала куда-то. Ее встретил Николай Семенович, провел в столовую, начал угощать свежей рыбой (он только что вернулся с ночной рыбалки).
Ей надо бы посидеть с часок, для приличия, да уйти. А она все медлила, оправдывая себя лишь тем, что явилась сюда по приглашению Клавдии. И дожидалась.
— Надя, я все собираюсь поговорить с тобой, — сказал Николай Семенович. — Дело в том, что я люблю тебя, Надя..
— Как?! А Клавдия?..
Эти слова, совершенно неожиданные для нее самой, прозвучали, видно, с такой искренностью и почти детским удивлением, что он громко рассмеялся, подошел к ней (она не могла пошевельнуться) и обнял ее, легонько, бережно.
— А Клавдия Даниловна? — уже серьезно, понимая значение этих слов, сказала она и вдруг вырвалась, выбежала в переднюю.
Потом было все: тайные письма до востребования, тайные свидания, взаимные объяснения и упреки. Была и ложь: Надя по-прежнему встречалась с Клавдией как с подругой, которая делала вид, что ничего не подозревает. (О, если бы она защищалась, ревновала, выгоняла ее, тогда бы она с дерзко поднятой головой увела из дома и Николая!)
Он все торопил ее. Как-то в мае Николай явился в студенческое общежитие, бросив свою машину прямо у подъезда. И Надя открыто, на виду у всех, поехала с ним за город.
Они долго бродили по лесу. Потом молча сидели на полянке. Над головой кричали грачи. Надя любила грачиный грай, но сегодня и крики птиц казались ей прощальными.
— Итак, я через неделю отбываю, переводят в связи с реорганизацией, — глухо сказал он.
— Совсем?! А Клава? А я?
— Все зависит от тебя. Ну же, ну, решай!..
Она упрямо смотрела в небо, где кружились грачи над гнездами. Она не противилась ему: в конце концов, пусть будет так, как решит сейчас сам Николай. Но он тут же встал и отошел к машине. Тогда она подумала, глотая слезы: «Что ж, видно, не судьба...»
Так неужели ее судьба — Герасимов? Неужели она доселе жила иллюзиями, никого вокруг не замечая? Реальность всегда проще воображения, как прост этот Федор по сравнению с твоим идеальным избранником, который, может быть, погиб еще на Волге или на Днепре... Да-да, война по-разному обездолила многих женщин, но общий знаменатель их бед — женское одиночество. О, это одиночество! Нет ничего страшнее его на свете. Война давно кончилась, жизнь вошла в берега, а вдовы и не первой молодости девушки вот уже сколько лет терпеливо ждут своих мужей и женихов.
Она подумала о Журиной. Наталье Сергеевне еще труднее, начинать все заново. Тебе самой надо только вернуться с небес на землю: в конце концов девичьи идеалы рассеиваются, как утренний туман. Другое дело, когда приходится сравнивать два разных счастья — первое и второе. Это, наверное, совсем мучительно.
А Федор, что ж, Федор славный парень. Разве лишь не хватает ему образования. А что скромен, застенчив до неловкости, так ведь мужская скромность никогда не была отрицательной чертой характера... Рассуждая подобным образом, Надя всецело оказывалась на стороне Герасимова. Однако тут же и спохватывалась: что за нелепая рассудочность чувств? В любви не убеждают, в любви убеждаются. Тогда положись на время, не спеши с выводами. Но сколько можно ждать? Что бы там ни говорили о женском счастье, оно все соткано из одних мгновений. Чем больше их, тем ярче твоя судьба. Но бывает достаточно и одного мгновения, чтобы быть счастливой годы. Так ли это? Вот этого тебе уже никто не скажет, кроме тебя самой.
Всю осень Наталья Сергеевна жила под впечатлением своей находки: недавно ей удалось открыть подземное хранилище отличной питьевой воды. Полетели телеграммы в геологическое управление, в Москву. Вскоре дело дошло до проектного института. Там усомнились в практической ценности столь неожиданного открытия — разве можно полагаться на случайные роднички в степи? Хорошо, что Наталью поддержал старший гидрогеолог экспедиции Геннадий Григорьевич Потапов. Вдвоем они сумели убедить начальника строительства в необходимости теперь же, не откладывая до весны, пробурить несколько эксплуатационных скважин, пока в «Гипроникеле» разрабатывают схему временного водоснабжения. У Братчикова и не было другого выхода: ждать, когда институт выдаст рабочие чертежи на дорогостоящие очистные сооружения, которые придется возводить на берегах озер, — значит держать стройку под угрозой консервации. (И без того ему с Синевым едва удалось отстоять свое право на зимовку в необжитой степи.)
Скважины пробурили. Студеная грунтовая вода хлынула на площадку, вошла в каждый дом.
Правда, сама Наталья с тревогой отсчитывала дни. А что, если в самом деле не хватит воды и на месяц, как утверждают проектировщики? Однако прошел месяц, второй, третий — подземный резервуар не иссякал. Природа хорошо позаботилась о людях: многими веками, может быть, тысячелетиями собирала она по капле живительную влагу в огромной линзе, заключенной в оправу из водонепроницаемых серпентинитов[4]. «Большое вам спасибо за водицу, вкусна, как лимонад!» — не раз благодарил Алексей Викторович Журину.
Начальник геологической экспедиции премировал Наталью месячным окладом, выхлопотал ей путевку на Кавказ.
Она вернулась из Сочи помолодевшей, хотя и без того выглядела моложе своих лет.
— Расцвели, определенно расцвели! Не узнать! — говорила Надя, встретив ее на полевом аэродроме, где уже строился вокзальчик из легких, пустотелых блоков. — Какой, оказывается, благодатный этот юг!
Однако юг был здесь ни при чем. Просто очень светло было на душе у Натальи, вот она и похорошела, приободрилась, стала тщательнее следить за собой. Сама удивлялась этой перемене.
— А он звонил мне, жаловался, что не пишешь, — сказала Надя.
— Я и в молодости никому не писала. Не в моем характере.
Оставшись одна в своем уютном домике на берегу протоки, она разыскала тот номер областной газеты, где напечатан его портрет, когда он был назначен директором совхоза. Во всем угадывается волевой характер: в энергичном повороте головы, в прямом прицеливающемся взгляде, в повелительном наклоне подбородка. Разве такой может скучать по ней? Значит, может, может! Даже звонил Наде, жаловался на ее молчание. А что бы она стала ему писать? О Черном море? О красотах Сочи? Не умеет. О вдовьих размышлениях на досуге? Ни к чему. О затаенных надеждах на будущее? Это уж совсем легкомысленно в ее-то возрасте. И потом, на почтительном расстоянии друг от друга все видится в розовой дымке, — так можно и ошибиться под настроение, приняв желаемое за реальность.
