Повар в парадном колпаке и в халате, взятом у фельдшера, принес глухаря и еще каких-то изрядно пережаренных птичек. Потом появились квашеная капуста с клюквой, соленые огурцы, салат из какой-то дряни. Но доктор Грейфе все ел и похваливал. И про воинские звания заговорил, про звания, которые они получат в самом начале нового года. Ему нечего было терять, и, наклонившись к Гурьянову, он сказал доверительно:
— Все документы подписаны, в этом я так же уверен, как в том, что доктор Грейфе — шеф «Цеппелина»… (Шефу не было чуждо чувство юмора.) В новом году вы, господа, несомненно начнете новую жизнь.
Он перешел на испанский коньяк и обильно наливал его Гурьянову и Хорвату. Глаза доктора Грейфе источали пламень. А может быть, это яркий огонь камина отражался в его зрачках?
Камин пылал, ветер с Псковского озера тугими ударами охлестывал коттедж, здесь было жарко, почти душно. Глухаря, на удивление Хорвату и Лашкову, шеф вдруг стал раздирать руками; это было очень странно при изысканности манер оберштурмбанфюрера — руки, отламывающие крылья, выворачивающие лапки, шею, руки, которыми он раздавал куски глухаря, и его короткий смех при этом, и какие-то цитаты о древних германцах и о том, как они ели. И серый порошок, которым закончилась трапеза.
— Язва, — сказал шеф, — язва желудка!
Зонненберг вновь был вызван сварить кофе.
— И принесите сыры, — велел Грейфе совсем пьяным голосом, — слышите, вы, старый пройдоха!
Он был с ними предельно откровенен, Грейфе. Он даже сказал им, что его шофер пишет о нем сводки. Шофер получает специальные бланки.
— Этот дурак только не знает, что я тоже когда-то был шофером, — хохоча, сообщил Грейфе. — И бланки с тех пор изменились чуть-чуть. Меня едва не назначили возить самого старика Гинденбурга, но он протянул ноги…
У Лашкова-Гурьянова все плыло перед глазами. Хорват тоже изрядно насосался из истерического почтения к начальству. Грейфе кидал кости глухаря в раскаленные угли камина и смотрел, как они там спекаются и чернеют.
— Теперь досье, — сказал он, — личные дела на всех ваших курсантов. Я же, черт возьми, приехал за делом. Вам понятно, господа? Вы отличные парни, и все такое, и мы с вами встряхнулись, но дело есть дело, как говорят проклятые янки. Что вы на меня таращите глаза, Гурьяшкин, разве я так уж пьян?
Зонненберг убрал со стола.
— Выпейте, Макс, — велел ему шеф. — Вы же сладкий пьяница, я знаю. Там есть ликер. Но имейте в виду, что именно сладкие пьяницы — это конченные люди. Им место в газовых камерах, так мы с ними поступим после последнего акта, в эпилоге. Выпейте и ступайте! И не лезьте сюда, пока вас не позовут!
Макс ушел. Хорват еще подкинул дров в камин. Лашков-Гурьянов носил папки из соседней комнаты — папки с личными карточками, с фотографиями, папок было гигантское множество.
— Послушайте, вы шатаетесь, — сказал ему доктор Грейфе, — вы налакались, как свинья. Вы здорово пьяны, Гурьяшко?
— Никак нет, — вставая перед шефом, гаркнул Лашков-Гурьянов.
У него были две таблетки феномина, и он успел их принять. И нашатырного спирта он понюхал в прихожей. Сильно понюхал.
— Нет, вы пьяны! — засмеялся шеф. — Но я вас не осуждаю.
— Папок еще очень много, — из соседней комнаты произнес Хорват. — И они рас… рас… падаются…
Там действительно что-то падало.
Грейфе взглянул на часы. Было около восьми. Тогда он решил, что эти пьяные идиоты ничего не поймут, вынул из бумажника свой список и прочитал вслух, какие фамилии ему нужны. Лашков записывал карандашом. Карандаш был жесткий, но Гурьянов писал жестким карандашом с умыслом: на втором листе бумаги у него останется копия. Он еще не знал, зачем ему эта копия, но не мог отказать себе в удовольствии иметь копию того, что нужно такому высокому начальству, как Грейфе.
Вдвоем с Хорватом они отобрали нужные досье. Всего девятнадцать. Выдавленную карандашом копию Лашков успел вынести в соседнюю комнату, а там упрятать в карман френча. Доктор Грейфе сел к столу, Хорват услужливо повернул абажур так, чтобы свет не резал ему глаза.
— Дайте карандаш, — сказал Грейфе, — слышите?
Робея от собственной смелости, Гурьянов протянул свой — твердый.
— В моей ручке кончились чернила, — брюзгливо пожаловался шеф. — Все кончается со временем.
И открыл первое досье. Досье Вершинина — моториста душегубки. Ему сделали легкую пластическую операцию — единственному из выпускников. Это был надежнейший из надежных, из всех, кого знал Гурьянов. И все остальные были надежными для фашистов людьми. Они были очень замараны, эти изменники, их руки были по локоть в крови. Это они поджигали гетто, они загоняли людей в газовые камеры, они выламывали у трупов золотые зубы, они выдавали себя за партизан и расправлялись со всеми теми, кто был связан с лесными людьми. Даже Гурьянов побаивался этих курсантов, когда они обучались.
— Вы можете подышать воздухом, пока я работаю, — сказал Грейфе. — В общем, убирайтесь к черту, вы мне не нужны.
Он писал твердым карандашом. Твердым карандашом на листе бумаги, который лежал на стопке таких же листов. Что он писал?
Гурьянов-Лашков уже совсем протрезвел. Или почти совсем. А Хорвата еще продолжало развозить, он ухитрился вынести в кухню наполовину опорожненную бутылку коньяку и как следует хлебнул из горлышка.
Грейфе писал быстро, сверяясь со своей узкой и длинной запиской. И Гурьянов сообразил: у них, в «Цеппелине», нет такой картотеки. У них все данные сокращены. У них нет даже особых примет.
В соседней комнате он включил радио и сразу же напоролся на речь Геббельса и восторженные выклики его слушателей.
— Господин оберштурмбанфюрер! — заорал он. — Скорее, господин доктор, говорит Геббельс…
Больше всего доктору Грейфе захотелось послать Гурьянова к черту, но это делать в данном случае никак не полагалось. Есть вещи, которыми не манкируют даже высшие лица в иерархии национал-социалистской партии. И, сделав приличное случаю выражение физиономии, Грейфе подошел к приемнику, шаркая своими меховыми туфлями. В это же мгновение на письменном столе зазвонил телефон: это новый командир взвода охраны Лизарев почтительнейше просил включить приемник, так как докладывает господин Геббельс…
— Кто, кто? — хоть он и слышал, кто докладывает, спросил Гурьянов.
Он впился взглядом в четкий почерк доктора Грейфе. Против фамилии Вершинина стояло название города — Новосибирск. Против фамилии Гогелло — Свердловск. Против фамилии Саенко — Ташкент. Против фамилии Озеров — Архангельск…
— Что, что? — кричал Гурьянов. — Говорите яснее, у вас каша во рту…
Теперь он все понимал — Гурьянов-Лашков. И прошлый разговор в часовне, тогда, осенью, он вспомнил. На длительное оседание, вот в чем дело. Они заброшены на многие годы, пока их не кликнут, пока их не позовут. Не важно, кто, какие хозяева, новые или старые. Они будут служить любым…
Швырнув трубку, он вернулся к радиоприемнику. Грейфе слушал со значительным выражением лица, слушал, но, наверное, ничего не слышал, полулежа на тахте. Хорват стоял. В его звании полагалось стоять в таких случаях. И Гурьянов тоже стоял. «На длительное оседание, — думал он, — на длительное. Шеф забрал их себе „в сундук“. Поэтому он и приехал один сюда. Шалишь, шеф, мне они тоже пригодятся. Я понимаю теперь, кому ты собрался продать свой „товар“. Но ты подождешь! Ты еще подождешь! А я сделаю это быстрее тебя. Да, да, быстрее. Я продам их союзникам еще тогда, когда ты будешь только думать о сдаче. Я продам и получу подданство. Мне оно нужно, я маленький человек, я продам кое-что за право жить. А тебя все равно повесят!»
— Хайль Гитлер! — завизжал из приемника Геббельс.
— Хайль! — сказал Грейфе. — Как всегда, блестяще!
— Нет слов, — выпучился Хорват. — Грандиозный оратор…
— Зиг хайль, хайль, хайль! — гремел далекий зал, далекий Мюнхен.
«Нет, они еще сильны, — подумал Гурьянов. — Они ужасно до чего сильны. Они в полном порядке!»
Его холуйское сердце всегда сладко сжималось, когда чудилась мощь. Он готов был молиться на танковую колонну. Армада «юнкерсов», плывущая на восток, чтобы бомбить Россию, которая его вскормила и вспоила, вызывала в нем острое чувство восторга. От гусиного шага частей СС и СД его прохватывал озноб.
Доктор Грейфе с выражением сожаления, оттого что принужден заниматься делом, вместо того чтобы слушать Мюнхен, направился к письменному столу. От выпитого алкоголя он очень побледнел. Или от порошка?
— Счастливчик, — сказал Хорвату Гурьянов, — я вам бесконечно завидую. Новый год вы будете праздновать в Берлине. Кстати, вам следует немедленно начать готовиться. Мороженая птица, побольше дичи, масла, почему бы вам не побаловать семью. Сейчас я позову Лизарева, он все вам организует…
Чтобы не тревожить шефа и не мешать ему телефонным разговором, за новым командиром взвода охраны был послан солдат-истопник. На лице парня, прибежавшего через несколько минут, выражалась веселая готовность ко всему, что угодно начальству. От быстрого бега он разрумянился, глаза его блестели.
