Наконец командир взвода Гревцев подал знак отхода. И тут, будто по его команде, немцы открыли шквальный огонь из пулеметов и автоматов, а вскоре над головами зашуршали и мины, но рвались они где-то за нашими окопами. Не более пятидесяти метров отделяло нас от окопов, но добраться до них не было никакой возможности. Трассирующие пули яркими светлячками брызгали низко над головами, плотно прижимая нас к земле. Наши на огонь не отвечали, зная, что где-то впереди ползают свои. Пролежав неподвижно минут пятнадцать-двадцать, мы стали дрожать. Ледяной ветер пронизывал с ног до головы, холод беспрепятственно гулял по спине, коченели руки и ноги, только под грудью еще оставалось немного тепла. Лежать дольше без движения сделалось невозможно, один за другим люди поползли к окопам. Местность была настолько ровная, что пули, ударяясь о бруствер наших окопов, лопались перед нами, как кукуруза на сковородке. Воспользовавшись паузой в стрельбе, мы наконец скатились в окопы.
Так минеры ползали почти всю вторую половину ноября. И наконец была получена команда: «Снять мины, но далеко не отправлять. Быть наготове».
С величайшей осторожностью мины были сняты. Разряжать их не стали, просто сложили в кучи в разных местах леса недалеко от передовых позиций. Длительное время саперы охраняли эти смертоносные кучи, ожидая новой команды. Однако никаких приказов не поступало.
Погода между тем стала быстро портиться. Небо затянуло свинцовыми тучами, снова подул резкий северо-восточный ветер, посыпался мелкий снег. Холод стал прижимать все сильнее, похолодало в землянках и блиндажах, большинство их не отапливалось — не было печей или материалов для них, и тогда в ход пошло все возможное: выброшенные крестьянами старые ведра, кастрюли, чугунки, металлические коробки и прочий металлический хлам — только бы соорудить хоть маленькую печку. Все живое стремилось спастись от холода и потому забивалось поглубже в землю, благоустраивалось, утеплялось и приспосабливалось к зимним условиям.
Штабной блиндаж саперного батальона был достаточно вместителен (в нем свободно размещался весь штаб батальона) и сравнительно с другими благоустроен, здесь было тепло и даже горела добытая в селе керосиновая лампа со стеклом. Но на этом весь «уют» и заканчивался. Ни обшивки, ни даже подобия мебели. Это была обыкновенная квадратная яма в рост человека, покрытая двумя или тремя накатами из толстых бревен, засыпанных сверху метровым слоем земли, что вполне гарантировало безопасность от мин и снарядов среднего калибра.
На передовых позициях наступило затишье. Делать было нечего, и мы сидели в штабе саперного батальона, занимаясь кто чем. Старший адъютант лейтенант Файсман писал отчеты, приспособив чемодан вместо стола, ему диктовал цифры лежавший рядом начальник штаба старший лейтенант Логачев. Задумавшись, сидел на спальном мешке командир батальона старший лейтенант Рыбников. И вдруг все изменилось — принесли почту! Разом дела были отодвинуты в сторону, все бросились к почтальону. Усевшись поближе к свету, каждый погрузился в себя. Читали кто письма, кто газеты, кто журналы. Затем понемногу стали обмениваться мнениями, и вскоре блиндаж загудел и оживился.
Файсман вынул из конверта фотографию, с которой на него смотрели жена и маленькая дочурка. Увидев на конверте обратный адрес, я заинтересовался и стал расспрашивать. Оказалось, мы работали рядом. Окончив в 1934 году Горный институт, Файсман работал главным инженером Сталинского рудника в Каззолото «Степняк», куда я в том же году поставлял рудничную стойку и сам бывал там несколько раз. Как главный инженер рудника, Файсман получал высокую ставку, имел бесплатный коттедж, служебную легковую машину и ежегодную так называемую научную командировку, а фактически это был ежегодный премиальный куш в десять — пятнадцать тысяч. Разумеется, при выполнении и перевыполнении государственного плана. Ну а разве мы тогда знали, что такое невыполнение или недовыполнение Госплана?
Жена Файсмана окончила один с ним институт, работала вместе с мужем на том же руднике начальником лаборатории и также получала солидный оклад. Молодой, энергичный, с рыжими волосами и веснушчатым лицом, Файсман всегда был у нас лучшим чтецом.
Когда с письмами было покончено, началась громкая читка газет. Читали «Правду» — большую статью Алексея Толстого, в которой он с большой силой художника и с горячей душой патриота раскрывал тупой, звериный облик немецкого фашизма. Восхищаясь ярким, сочным языком писателя, Файсман с изумлением восклицал: «А ведь граф!»
Всем уже изрядно надоело безделье, особенно саперам, охранявшим кучи мин в лесу. Вдруг затрещал телефон. Комбат лениво снял трубку:
— Да, слушаю.
В трубке раздался чей-то зычный голос; смешиваясь с колебаниями мембраны, он превращался в малоразборчивый хрип. Вслушиваясь в трубку, командир заметно оживился. Мы поняли: какое-то важное и интересное сообщение.
— Ясно! Есть! — ответил комбат и положил трубку. Громко позвал: — Начштаба! Немедленно разрядить мины, уложить на подводы. Батальон подготовить к походу!
Все поднялись и заторопились. Мы с начштаба направились во вторую роту, охранявшую мины. Командир роты лейтенант Сычев приказал комвзвода младшему лейтенанту Гревцеву убрать мины.
— Васильев! — позвал комвзвода.
— Слушаю, товарищ младший лейтенант.
— Разрядите мины и подготовьте к погрузке, а я схожу в конобоз и пришлю вам подводы.
— Есть!
Обрадованный Васильев, отделение которого томилось в наряде по охране мин, выскочил из блиндажа и бегом помчался в лес. Подбежав к первому посту, снял с поста бойца Нурпеисова и приказал срочно передать всем остальным: приготовиться к погрузке. Сам же принялся быстро вынимать взрыватели, отбрасывая разряженные мины в кучу.
Меня ждали в политотделе дивизии, куда я и направился с попутчиком, младшим лейтенантом Гревцевым, он шел в обоз за подводами. Не успели мы отойти и трехсот метров, как в лесу раздался оглушительный взрыв. Высоко в небо взвился огромный столб черного дыма и пламени, дрогнула под ногами земля. Взглянув на Гревцева, я не узнал его: бледный, глаза выкатились на лоб, он весь дрожал, как в припадке. Я понял: произошло что-то страшное. Не сговариваясь, мы сорвались с места и со всех ног бросились обратно.
...В лесу дымились две громадные воронки, их окружали сваленные взрывом вековые ели. Устоявшие от взрыва деревья стояли обугленные и голые. Резко пахло газом сгоревшего тола.
На верхушках и ветках обгоревших деревьев висели небольшие обрывки шинели, шапки и кусочки ваты от стеганых брюк — все, что осталось от человека. Подбежал Нурпеисов, весь в слезах, запричитал:
— Ай, вай, вай! Васильев пропал! Ай, Васильев, Васильев! Наша кароша командир! Зачем ты адна раз ашибался?..
Не зная причин катастрофы, принялись расспрашивать Нурпеисова, но он плакал и плакал, и никак не мог успокоиться. Мало-помалу, сквозь акцент и слезы мы поняли, что, отправив Нурпеисова к другим постам, Васильев остался разряжать мины, которые охранял Нурпеисов:
— Моя хотел ему сказайт, что так бистра дергай мина не карашо, можно адна раз ошибайтся. Но моя стидна бил. Васильев — наша кароша камандир. Она сама кажнай раз ушила нас: осторожна обращай с мина.
Не выдержав страданий, он опустился на землю, поджав ноги калачиком, раскачивался из стороны в сторону, и вдруг запричитал по-казахски:
— Ой, Алла, Алла! Калай джаксы Адам! (О Боже, Боже! Какой был хороший человек!)
Это показалось мне комичным, но тяжелые переживания Нурпеисова передавались окружающим, следовало успокоить его. Собрав все силы, чтобы сделать лицо серьезным, я строго приказал:
— Боец Нурпеисов! Встаньте! Вы где находитесь — в ауле или на фронте?!
Нурпеисов быстро встал, принял положение «смирно», вглядываясь в меня: всерьез я говорю или шучу?
— Стоять вольно! — приказал я Нурпеисову. — Идите и выполняйте задачу, которую вам поставил старший сержант Васильев!
Войдя в форму, Нурпеисов козырнул:
— Есть! — Повернулся по-уставному кругом и побежал в лес.
Все стояли молча, охваченные тяжелым чувством. Хоронить было нечего, а траур на фронте носить не принято. Погиб замечательный человек. Но расходились мы с гнетущим ощущением нелепости произошедшего.
В политотделе, куда я добрался только вечером, на меня сразу набросились с поздравлениями. Оказалось, мне присвоили очередное воинское звание: старший политрук. Поблагодарив товарищей, я поклялся, что буду честно носить это почетное звание и постараюсь оправдывать его. Велика и почетна роль политработников, но только они знают — насколько она тяжела.
