И веселым припевом отвечал хор:
Гей-гей, любо да люли,
Мы врагу вдогон пошли!
И снова заливался запевала:
И друга неверного бросив,
И скипетр повергнувши ниц,
Все дальше беги, Франц-Иосиф,
От нами хранимых границ!
Гей-гей, любо да люли,
Мы врагу вдогон пошли.
Но скоро пришлось умолкнуть песенникам — пришло донесение: враг неподалеку. Тогда начались скучные дни. Вырыты были окопы глубиной почти в человеческий рост и далеко позади — второй ряд таких же окопов. Позиции неприятеля были видны в туманном утреннем морозе. Тут-то и началась Васейкина служба. Каждое утро черные ленты окопов обволакивались голубоватыми дымками ружейной перестрелки. Каждый день гремела земля тяжелыми взрывами пушечных раскатов.
Однажды на ясной румяной зорьке неприятельские орудия нащупали нашу пехоту. Кругом с оглушающим свистом пролетали огромные неприятельские снаряды. Пришлось оставлять окопы, чтобы занять соседний лесок. Васейка лежал на брюхе, и когда солдатики начали по одиночке перебегать из окопов — рядом с ним очутился командир, подбодрявший короткими ласковыми фразами свой полк: «Ну, ну, ребятушки, отползайте. Мы его оттуда верней щипанем! Осторожней, осторожней, держись по одиночке, кучей не лезь!» Васейка смотрел на его румяное лицо, широкую грудь, слушал добрый, спокойный голос — и не было ему страшно нисколечки. Казалось, что около этого человека не посмеет разорваться неприятельский снаряд. И только он успел подумать это, как откуда-то словно приплыла по воздуху огромная туча — все кругом задернулось тьмою, это взлетела земля от упавшего неподалеку громадного немецкого «чемодана» — так солдаты называли немецкие большие снаряды.
На секунду блеснувший огонь ярко осветил взмахнувшего руками командира, его большую бороду и драгоценный перстень на руке. Потом все потряслось громом взрыва — и Васейка потерял сознание.
Когда он очнулся, все тело его было точно налито свинцом. Кругом ни души. Снаряды уже не визжали вокруг, и только взрытая буграми земля да кое-где лежавшие убитые говорили о пронесшемся здесь урагане. Повернувшись и ощупав себя, Васейка убедился, что он остался чудом целехонек. Как раз аршинах в пяти увидел он зарывшуюся в землю оболочку неприятельского снаряда. Васейка стал припоминать. Вдруг сердце его болезненно заколотилось: «А где же командир? Ведь он стоял рядом!» И вдруг горькая жалость внезапно потрясла все его тело. «Взмахнул руками, упал, значит, убит?» — подумал он, и внезапные горячие слезы так и брызнули из его широко раскрытых страхом и жалостью глаз. Переводя взгляд с предмета на предмет и только теперь почувствовав весь ужас своего одиночества, Васейка поднялся на ноги и побрел машинально к тому леску, где укрылся от неприятельского огня его полк. Но не сделал он и десяти шагов, как нога наткнулась на что-то мягкое. Наклонясь, он увидел блеснувшую из-под земли шпору. Со страхом начал отрывать землю. Так и есть — командир! Лежит ничком, весь засыпан взрыхленной землей. Поднатужась, перевернул его Васейка лицом вверх. Белое, белое, как бумага, лицо, глаза закрыты. Васейка прильнул ухом к груди — бьется! Бьется сердце! Еле-еле слышимо, редкими нерешительными толчками, точно раздумывая перед каждым ударом, но бьется!
Набрав из манерки (походная фляга, в которой сохраняют воду) полный рот воды, Васейка брызнул ей в лицо командиру. Потом осмотрел его со всех сторон, нет, крови нигде не видно, должно, задохся только. Такие случаи бывали. Говорят, как летит «чемодан», он весь воздух за собой тащит, а тут еще свалило командира лицом к земле. «Обморок», — решил Васейка и начал придумывать, как бы ему управиться. На плечи не возьмешь, силы не хватит и на десять шагов — тучный он, командир-то. Да и не оставить же среди чиста поля — пожалуй, пока оповестишь своих, уж и нельзя будет к этому месту воротиться. Думал-думал Васейка; снял с себя шинелишку, перевалил на нее недвижное тело, рукава шинели поддел под руки и завязал их туго-натуго. Так устроив санки, впрягся в них Васейка и, натужась, как добрый конь под тяжелой кладью, упираясь ногами в неровную почву, медленно потащился к соседнему лесу. И устал же Васейка! Три раза садился расправлять одеревеневшие плечи. Пот заливал его, как весенний дождь, до нитки, но через час он был уже у первых деревьев. Изумленными взглядами встретили его солдатики.
— Васейка, бесов сын, ты чего это притащил? — раздались взволнованные голоса вокруг него.
— Ко-ко-мандира! — едва переводя дух, промолвил Васейка и тут же свалился от усталости.
Так началась для Васейки военная служба, после которой никто уже не гнал его из рядов. Наоборот, все с любовью гладили «героя» по стриженой головке и с уважением говорили:
— Он малец задачный, шутка ли, из какого огня цел вышел да еще и командира на себе привез!
Тогда же, вместе со всеобщим уважением, получил Васейка сапоги, шинель, легкую винтовку и стал называться не иначе, как «рядовой Васейка» или «Василий Игнатьевич».
Тихо спят заснеженные сады деревни Сугровы. Далеко она заброшена среди снегов да полей, и не долетает до нее гром пушечных раскатов. Старуха Цветьиха встала сегодня с петухами, скоро праздники, нужно обойти по дворам, собрать с каждой избы муку на просфоры да, кстати, зайти к старосте, узнать, что про войну пишут. Вот ковыляет она по серебряной от инея улице, а ей навстречу — сам староста.
— Здорово, тетка Цветьиха!
— Здоров будь, батюшка.
— А я к тебе с весточкой с доброю, да еще с какою!
— Что ты, что ты, родимый! И не говори, с той поры, как ушло мое дитятко, ничего я добра не жду. Ведь мне его мать завещала умираючи — видно, чуяло сердце материнское, каково ему после смерти ее придется. А я, дура старая, не усмотрела! Вот теперь и хожу глаз не утираючи!
И старуха стала всхлипывать, опустив голову.
— Да ведь вот скажи что, тетка Цветьиха! — молвил староста, посмеиваясь в бороду. — Гляди, откуда беды ждешь, ан беда-то на веселье оборотится! Слушай-ка сюда, что здесь написано про Василия, рядового-разведчика. Чай, знаком он тебе?
— Про Васейку? — встрепенулась старуха. — Да не дуришь ли ты меня, отец мой? Голова-то у меня старая, посмеяться над ней — греха на душу взять!
— Да чего мне тебя обманывать — я и сам глазам своим не верил, так нет же, вишь, — напечатано черным по белу!
— Ох, Господи, пойдем же вон к воротам, на лавочке присядем, даже у меня от радости ноги подломились. То-то мне всю ночь пироги снились, да будто я всю ночь над ними плакала, уж это верная радость наяву будет. Ну читай, читай! — говорила Цветьиха, присаживаясь на лавочку и подпирая худое лицо свое костлявой, высушенной временем рукой.
— А вот слушай. Васейка-то теперь на всю Расею известен стал; его голыми руками не захватишь. Вишь, вот: «Четырнадцатилетний герой, — так и пропечатано. — В N-ском полку награжден орденом святого Георгия мальчик-герой, за спасение командира полка, сраженного снарядом, которого он вытащил из-под огня, а также за ценные донесения, способствовавшие успеху боя под деревней N».
— Вишь, вот старуха, слыхала! Георгиевское отличие заслужил, — а ты плачешь. Радоваться, куриная душа, надо, да Бога славить. Ну, поплачь тут покамест, а я по деревне пойду, тебе первой сказать-то шел: дай, думаю, старушку Божью порадую с утра!
Староста, поскрипывая валенками по снегу, пошел от Цветьихи, которая уж и не вытирала бежавших по лицу счастливых слез. Потом, поднявшись, обернулась она к горевшему на солнечной зорьке кресту колокольни, опустилась на колени прямо в снег и, осеняясь широкими крестами, стала отсчитывать обещанных сто поклонов — «если весточка об Васютке придет». Губы ее шептали беззвучно, а на старом морщинистом лице сияла тихая радость.
Сладко спят сады деревни Сугровы под саженным снегом. Весело вьются дымки над избами. Тихо. Только, поскрипывая по снегу полозьями, прокатят широкие розвальни в город за покупками. Скоро Рождество: парни и девки пойдут колядовать под окнами, ребята, склеив разноцветную звезду, пойдут славить Христа по улице, но меж ними на этот раз не будет Васейки. Он стоит, опершись на винтовку, в разведочном «пикете», зорко вглядываясь в ночную темь своими синими ясными глазами.
Андрюша привстал на кровати, стараясь, чтобы «противные» ржавые пружины не скрипели, осторожно спустил ноги на пол и стал быстро одеваться, не зажигая огня.
Луна, впрочем, смотрела в окно, но мальчику от этого было не легче — ему казалось, что «эта противная шпионит» за ним и строит ему рожи — и он старался встать в неосвещенную полосу.
Застегивая куртку и одевая на ходу пояс, Андрюша все же подошел крадучись к окну. Здесь ли уже Миша? Но не успел мальчик взглянуть на улицу, как испуганно попятился назад, чуть не крикнув. Так и замер он от ужаса, сжимая рот обеими руками. И только несколько секунд спустя понял, что испугавшая его страшная рожа с огромными ушами было не что иное, как лицо Миши, припавшего снаружи к окну и державшего растопыренные пальцы по обе стороны головы.
