…Проснулся внезапно. Тревожно, непрерывно и резко звонили колокола громкого боя, хлопали двери и слышались отрывистые голоса. Матрос–посыльный тряс меня за плечо: «Тревога!»
На ходу застегивая китель, я поспешил к штабу. «Ученье продолжается, что ли? Но ведь был уже дан отбой! В чем дело?» Слышен был рев сирены, сигнальные выстрелы береговой батареи, что означало большой сбор по флоту!
Во дворе, нетерпеливо фыркая моторами и мигая фарами, стояли автобусы и грузовики. Пристегивая на бегу подсумки, в машины забирались матросы–оповестители. Надо было вызвать и доставить на корабли всех уволенных в город.
Когда я подбежал к штабу, у подъезда уже стоял «вездеход» начальника штаба. Вскоре прибыли командир соединения Фадеев, командиры дивизионов. Флот переходил на высшую оперативную готовность. Корабли приступили к дополнительной приемке боезапаса, продовольствия и других видов снабжения. Все были заняты напряженной работой и находились на своих местах.
Так прошло около часа, и вдруг зазвонил телефон с сигнального поста на Херсонесском маяке; я в это время находился в оперативной рубке. Щепаченко снял трубку и в недоумении произнес:
— Сигнальщик слышит шум моторов самолетов в воздухе! Идут с моря на Севастополь!
— А наши самолеты в воздухе есть? — быстро спросил Морозов.
— Ночных полетов не планировалось.
— Дайте–ка трубку! — и Морозов, выслушав повторный доклад сигнальщика, сейчас же стал звонить оперативному дежурному по штабу флота. Морозов сидел в своей излюбленной позе на столе и, прижав правым плечом одну телефонную трубку, а у левого уха держа вторую, пытался правой рукой зажечь папиросу.
— Это оперативный дежурный? — кричал он в трубку. — Идут самолеты с моря. Слышишь? Что вы, черти, самолеты выпустили для проверки, что ли?
Но, видимо, оперативному дежурному по штабу флота капитану 2 ранга Рыбалко уже было известно о приближении к Севастополю неизвестных самолетов. Он ответил, что выясняет, чьи это самолеты. Наших в воздухе нет.
Это было в 3 часа 07 минут 22 июня…
Зазвонил телефон прямой связи с нашим сигнальным постом на Константиновском равелине. Щепаченко доложил Морозову, слегка запинаясь, что пост на равелине тоже слышит шум моторов самолетов. Это было уже совсем возле нас. Я выбежал из штаба на крыльцо. Белые лучи прожекторов резали, как ножницами, черное небо и вдруг, скрестившись в одной точке, осветили самолет. Серый, чужой, без опознавательных знаков, он шел, крадучись, на большой высоте.
Неожиданно и громко ударили зенитные пушки береговых батарей, огненные трассы понеслись к самолету. 3 часа 13 минут… Открыли яростную стрельбу тральщики, стоящие у причалов, и катера–охотники. Стреляли не только из пушек, но из пулеметов и даже винтовок. Осколки градом сыпались на землю. Самолет был уже не один, их насчитали около десяти. Первый отвернул с курса, и тотчас от него среди разрывов снарядов отделились два серых комочка, раскрылись парашюты и стали медленно падать.
«Пушки стреляли боевыми снарядами, самолет сбросил парашютный десант. Война!» — мгновенно пронеслось в голове.
А парашютисты опускались прямо в море, где–то на внешнем рейде. Теперь их в воздухе было уже много.
В темноте слышу разговор:
— Парашютисты спускаются на Северную сторону!
— Нет, это левее, — утверждает чей–то спокойный голос, — видишь, они падают прямо в море! — В открытую дверь слышно, как дежурный офицер Щепаченко передает по телефону приказание контр–адмирала: «Дежурным катерам–охотникам лейтенанта Глухова выйти в море и захватить парашютистов».
На крыльцо вышел Морозов, увидав меня, сказал:
— Комфлота приказал открыть огонь по неизвестным самолетам. А дежурным катерам немедленно выйти и захватить парашютистов. Добеги до стоянки катеров и проверь!
Я бросился бегом к пирсам, и тотчас где–то в степи, в стороне Херсонеса, раздался сильный взрыв, и яркое оранжевое пламя раструбом врезалось в темноту ночи. Я видел оранжевый взрыв как во сне, как в какой–то замедленной киносъемке; он потряс меня. Испугался ли я в тот миг? Не знаю, но этот первый взрыв я запомнил на всю жизнь, хотя во время войны и особенно в дни третьего наступления фашистов приходилось видеть несравненно более страшные картины. Через несколько минут еще два сильных взрыва прогремели в Севастополе.
В грохоте зенитной стрельбы и тяжких взрывов незаметно кончилась ночь. Стрельба прекратилась, в небе не было ни вражеских самолетов, ни парашютистов. В воздухе спокойно барражировали наши истребители.
Возвратившиеся с моря командир дежурного звена Глухов и командиры катеров–охотников доложили, что в воду упали не парашютисты, а большие черные бомбы. Позже выяснилось, что фашистские самолеты сбросили не бомбы, а магнитные мины с целью заблокировать Черноморский флот в его главной базе, не дать возможности кораблям выйти в море. Но благодаря своевременно открытому заградительному огню зенитной артиллерии, а также тому, что еще за час до налета фашистов флот был приведен в боевую готовность, многие мины не попали на фарватер, а оказались на больших глубинах или на суше.
Одна магнитная мина упала и взорвалась у памятника затопленным кораблям. Позже я ходил смотреть на чудом уцелевшую стройную колонну. Устояла она и до конца обороны, несмотря на непрерывную бомбежку и артиллерийский обстрел Севастополя. Вторая мина упала на перекрестке улиц Щербака и Подгорной, был разрушен жилой дом. Корабли флота не пострадали.
Рассветало. За Мекензиевыми горами медленно поднималось солнце. Утро было свежее и бодрое, ясно вырисовывались у здания штаба за низкой деревянной оградой островерхие тополя. Возле них был разбит цветник.
Мы любили наш сад. Кто подолгу бывает в море, тот больше других любит и поле, и лес, и зеленую траву.
Сейчас на клумбе были затоптаны настурции: кто–то ночью бежал напрямик в штаб. Из колонки водопровода медленно вытекает на землю вода, лежит неразвернутым гибкий шланг, и некому и некогда теперь поливать цветы. Во второй половине дня всех офицеров штаба собрал в рубке дежурного капитан 2 ранга Морозов. Здесь были мои товарищи, сослуживцы, с которыми придется воевать рядом плечом к плечу.
Непосредственный и подвижный флагманский связист Кучумов сидит у телефона и теребит центральную — проверяет связь со штабом флота. Медлительный и важный капитан 2 ранга Федоренко уточняет схему управления зенитным огнем кораблей, а флагманский штурман Дзевялтовский наносит на карту замеченные места падения вражеских мин. Нет только флагманского минера Щепаченко, он уже вышел в море на траление.
— Обстановка, я думаю, всем ясна — началась война с фашистами, — говорит начальник штаба.
Я сижу у открытого окна, и мне видно и слышно, как к причалам, где стоят катера–охотники, подходит автомашина, и начальник боепитания техник–лейтенант Шенель зычно командует, сгружая боезапас. Связисты во главе со старшиной Белым разматывают и тянут телефонные провода. С кораблей снимают всякие огнеопасные вещи: подшивки старых газет, лишние деревянные предметы.
— Постановкой мин с самолетов фашисты пытались заблокировать наш флот в Севастополе. Они рассчитывали застать нас врасплох, но не вышло. Черноморцы встретили фашистов огнем! Была ли внезапность? Как сказать. Мы привели в готовность корабли заблаговременно, до налета вражеской авиации. Наша задача теперь — уточнить места падения мин и нанести на карту. Этим будут заниматься мой помощник Дубровский и штурман Дзевялтовский. Сейчас уже надо организовать и выставить наблюдателей на берегу и на воде на случай повторных налетов и минирования. По неточным данным, при отражении налета сбито три самолета фашистов. Мы видели, как загорелся и упал в море один, сбитый батареей лейтенанта Зернова. Остатки самолета будут поднимать водолазы, — продолжал Морозов. — Сегодня утром наши корабли уже приступили к тралению. Флот может выйти в море в любую минуту. Поэтому командующий флотом приказал нам принять все необходимые меры для безопасности плавания кораблей. В этом наша основная задача.
Фарватер должен быть чистым!
…Война.
Только накануне вечером после большого учения я был на корабле у своего приятеля Виктора Трясцина. Туда же забежал по делу и штурман соединения Иван Иванович Дзевялтовский. Все трое мы вместе служили в тридцатых годах на торпедных катерах на Дальнем Востоке в одном дивизионе.
Дружба — удивительное дело, она сводит вместе, казалось бы, совсем различных людей. Увлекающийся и порывистый Иван Иванович Дзевялтовский с ярким румянцем и пухлыми губами на молодом, почти юном лице, носивший тельняшку зимой и летом и широчайшие брюки клеш, и подтянутый, строгий, с высокими залысинами, с мужественным суровым лицом и глуховатым голосом, сдержанный и всегда застегнутый на все пуговицы Виктор Трясцин были большими друзьями.
