Все это я узнал от учителя — господина Пифагораса Аариоса с острова Самос. Этот добрый человек был просто помешан на древностях. Все свободное время он проводил у древних развалин, осматривая храм богини Артемиды, театр, византийскую крепость, городские ворота.
Он брал иногда нашего ослика и отправлялся к развалинам. Отец, не очень полагаясь на учителя, говорил мне:
— А ну-ка поезжай с этим растяпой, а то он, пожалуй, потеряет осла и спрашивать будет не с кого. Люди говорят, что он витает в облаках. Он часами сам с собой разговаривает — и на рассвете, и на закате, и при луне. И не поймешь по-каковски — не по-гречески, не по-турецки…
Однажды я собственными ушами услышал это бормотание и спросил:
— На каком языке вы говорите, господин учитель?
— На древнегреческом, — ответил он и улыбнулся. — Ты знаешь, как зовут вашего доктора?
— Еще бы не знать… Его зовут Гомер.
— Правильно. Вот я и читаю стихи Гомера.
И этот милый человек рассказал мне о Гомере, который был, по его словам, нашим земляком, а потом о других поэтах, имен которых я не помню. Мы бродили с ним по развалинам Старого и Нового Эфеса, О каждом камне он рассказывал целую легенду. А я, раскрыв рот, слушал, боясь что-нибудь пропустить, и даже кое-что заучивал наизусть, как «Отче наш»…
Он говорил, что Эфес, величием своим затмевавший другие города, возможно, был основан Андроклом, сыном короля Афин Кодроса. А может быть, и не им, а восставшими рабами с острова Самос, которые бежали от своих владык и обосновались на этой земле… Мне больше понравилось последнее предположение, и, когда мы с братом Георгием охотились в руинах за дикими голубями, мне казалось, что я вижу перед собой тысячи рабов.
Мы бродили в развалинах византийской крепости, и учитель рассказывал мне о византийских императорах, попиравших эту землю, об апостоле Павле, который проповедовал здесь, и о многом другом. Из всего, о чем он мне рассказывал, наибольшее впечатление произвели на меня семь чудес света. Одним из них, говорил он, являлся храм богини Артемиды. Другое чудо — храм Иоанна Богослова, построенный византийцами. Даже пещера, в которой мы прятались от дождя, была тоже «чудом» и называлась «Пещерой семи спящих младенцев».
Эти прогулки с учителем и появившаяся у меня тяга к знанию не понравились отцу. Уж не собираюсь ли я бросить землю и сделаться Гуттенбергом? (Ребята прозвали так господина Пифагораса, потому что тех, кто не имел пристрастия к книгам, он бил по голове огромным ключом от своей двери и приговаривал: «Видно, для вас Гуттенберг еще не родился!»)
Однако когда в Старый и Новый Эфес в сопровождении греческих ученых приезжали европейцы и американцы, одетые по последней французской моде, и разгуливали по нашим местам, разговаривая на своем родном языке, сердца жителей Кыркындже, и в том числе моего отца, наполнялись гордостью. Значит, наши места чем-то замечательны! А священники не уставали твердить: «Близится час отмщения… Окаменевший император воскреснет!» [3] — чтобы разжечь в нас стремление к объединению с Грецией. Турок в нашей деревне не было, хотя говорили мы по-турецки. Неугасимой лампадой горела в наших сердцах любовь к родине наших предков — Элладе.
* * *
Турки из окрестных деревень — Киречлы, Хэвучлы, Баладжик — уважали нас и восхищались нашей сметливостью и трудолюбием. И надо сказать, у них не было повода к тому, чтобы изменить свое мнение. Мы всегда встречали их добрым словом и не забывали угостить. Не было дня, чтобы на наш деревенский базар не приезжали турецкие крестьяне. Они привозили дрова, древесный уголь, птицу, сливки, яйца, сыр — словом, все, чем были богаты. Продав свой товар, они покупали в нашей лавке все, что им было нужно. Вечером они возвращались в свои деревни. Некоторые оставались переночевать у своих друзей. Они ели с нами, спали на наших постелях. Так же поступали и наши, когда ездили в турецкие деревни купить корову, лошадь или договориться насчет регулярной поставки молока. Встречаясь где-нибудь в горах, мы низко кланялись и приветствовали друг друга по-турецки: «Доброе утро», «Добрый вечер».
На ярмарке в день святого Димитрия наша деревня наводнялась турками из далекого вилайета Конья. Их называли кирли. Это были рослые мужчины, загорелые, но изможденные. Они были издольщиками, у них не было ни клочка своей земли, их беспощадно обирали беи. Весь год они не видели ни капли масла, всегда были голодные, несчастные, плохо одетые. Покупали они лишь старые выцветшие жилетки, штопаные шальвары и дедовские джюппе[4].
Поняв, что работа у беев не принесет им ничего, кроме вечных долгов, они уходили на заработки в чужие места, только бы избавиться от своих хозяев. Они ходили из деревни в деревню и продавали свою силу. А работали они, как тракторы. Ударом лома и сильным толчком ногой каждый мог свалить огромный кедр или дуб. Им отводили три-пять гектаров каменистой земли, которую, казалось, невозможно было очистить, и они превращали ее в плодородное поле, готовое принять семена. Эти земли затем обрабатывали греки, через год-второй заявляли о них турецким властям и без всяких официальных формальностей становились их владельцами.
Таким же образом стал владельцем земли и мой отец, и теперь на его сады и поля любо было посмотреть. Он нанимал на работу турецких батраков, а сам брал ружье, немножко ячменных сухарей и уходил на охоту. Он убивал диких кабанов и продавал их мясо. Вырученные деньги шли на уплату батракам.
Христианским праздникам кирли радовались не меньше нашего. Это был хороший случай подкормиться. Не было ни одного греческого дома, в котором бы их не угощали самым вкусным, что было на столе. В Новый год они обычно собирались у источников, а гречанки, приходившие за водой, приносили им на подносах баклаву, халву, новогодние пироги. А чистый понедельник, когда начинался пост и жители Кыркындже чистили посуду, чтобы даже запаха скоромного не оставалось в доме, для этих турецких батраков был самым счастливым днем их жизни. В каждом доме они получали целые подносы пирогов с сыром, с яйцами, макароны, сласти. И кирли, улыбающиеся и счастливые, благодарили бабушек и тетушек: «Большое спасибо, сестра». Когда наступал апрель и день святого Георгия, они получали деньги за свой труд и, опечаленные, заходили в каждый греческий дом проститься; потом возвращались в свои места.
— Пусть пойдет мне впрок хлеб, который я ел в твоем доме, — говорил кирли.
А грек отвечал:
— Буду надеяться. Счастливого пути. С богом.
Были среди них и такие, что молились тайком серебряной иконе святого Георгия и просили у святого, чтобы он исцелил их от снедавшего недуга и помог им в далеком, трудном пути.
Когда отец увидел, что я освоил четыре арифметических действия и могу кое-что написать, он позвал меня и сказал:
— Собери свои вещи, Манолис. На днях поедешь в Смирну. Я хочу, чтоб ты вышел в люди, поучился торговле, присмотрелся к работе торговцев на базаре и в магазинах, познакомился с жизнью.
Впервые отец говорил со мной, как со взрослым. Мне показалось, что это именно тот редкий случай, когда его сердце чуть-чуть обмякло. Я набрался смелости и сказал:
— Я сделаю так, как ты велишь, отец. Но знай, что я люблю учиться. Грамота легко укладывается у меня в голове, я глотаю ее, словно жаждущий воду…
Мои слова, должно быть, произвели на отца некоторое впечатление. Но он ничего не сказал. Только буркнул что-то нечленораздельное, и я не мог понять, что же он думает. А на следующий день, когда мы возвращались с нашего участка в горах, он, остановившись на перевале, окинул взглядом поля внизу и сказал:
— Зачем тебе грамота, когда можно обработать еще столько плодородной земли? Ты что, собираешься стать священником или учителем? А мне нужно, чтоб ты стал умелым торговцем, научился вести дела в городе, чтобы нас не съедали проценты и не обманывали обдиралы-торговцы. Я решил отправить тебя в Смирну именно потому, что ты хорошо соображаешь и глаз у тебя острый.
В воскресенье утром отец уехал по делам в Айдын, а я, воспользовавшись его отсутствием, поднялся в горы, чтобы встретиться с Шевкетом и рассказать ему о моем отъезде. С этим пастушком-турчонком нас связывала крепкая дружба. Во время пасхальных каникул, когда я поднимался в горы с овцами, я вовлекал его в самые отчаянные игры. Мы вскарабкивались на почти неприступные вершины, куда не ступала человеческая нога, искали орлиные гнезда и скрытые пещеры, купались в горных речках. Когда разражалась буря и хлестал дождь, мы, словно опьянев от переполнявшего нас чувства восторга, бегали по лесу, подставляя грудь ветру и дождю. Промокнув до нитки, мы прятались в большую пещеру, куда набивались и наши овцы, разводили огонь, сушились, готовили еду. Затем я принимался рисовать перед Шевкетом одну за другой радужные картины: как я беру его с собой на пасху в Кыркындже; как он радуется, глядя на свечи, сверкающие в ночи, словно звезды; как слушает «Христос воскресе», мелодичный перезвон колоколов; как стреляет по обычаю из детского пистолета; как за одним столом с нами ест пахучие чуреки [5], испеченные матерью.
