…Начинало светать, и все предметы в комнате стали приобретать свои реальные очертания.
Как ему дальше жить, Коля не знал. Идти к дяде Никите? Не ошиблась ли мать? Может быть, она уже сама не понимала, что говорит. О дяде Никите в городе рассказывали самые ужасные вещи. В первый же день он продался немцам. А теперь служит в городском управлении, и нет у бургомистра Блинова более злого и более верного человека, чем он. Ведь в тот вечер, когда пришли за матерью, Никита стоял во дворе, вооруженный автоматом. А когда мать проходила мимо, чтобы сесть в закрытый фургон, Никита выругался и погрозил ей своим маленьким морщинистым кулачком. Нет, мать ошиблась. Он не пойдет к Никите, ни за что не пойдет!
Коля заснул мгновенно, как засыпает вконец измученный человек, а когда проснулся, было уже совсем светло. Он вскочил, еще не понимая, почему так холодно, почему вокруг такой беспорядок, почему он один… И вдруг сразу все вспомнил, и ему от этого стало еще холоднее и еще более одиноко.
В буфете он разыскал несколько сухих кусков хлеба — все, что осталось от продуктов. Потом вскипятил на керосинке воду, налил ее в кружку и пил обжигаясь, стремясь хоть немного согреться.
Внезапно за окном раздались отрывистые слова команды. Мелькнула фигура немецкого кавалериста. Послышалось шарканье нестройных шагов многих людей.
Коля привстал из-за стола и взглянул на улицу. Затем быстро нахлобучил шапку и, забыв запереть дверь, выбежал во двор. В воротах уже столпились жители, смотревшие на колонну военнопленных, которые медленно шли под конвоем эсэсовцев.
Пленных было человек двести. Многие из них были ранены и поддерживали друг друга. Женщины бросали им куски хлеба, но эсэсовцы не разрешали его подбирать, давили хлеб своими тяжелыми сапогами.
— Коля! — крикнула соседка Анна Николаевна, старая седая женщина, бывшая учительница (когда Колиной матери было столько же лет, сколько ему, она учила ее географии). — Где же ты пропадал до поздней ночи? Я пять раз к тебе приходила. Идем, я тебя накормлю…
Но Коля не слушал. Ему показалось, что среди пленных он увидел чем-то очень знакомого ему человека. Вот тот высокий, который прихрамывает на правую ногу. Голову он держит чуть набок. Коля устремился вперед, обогнал колонну, пристально вглядываясь в серые от усталости лица пленных.
И вдруг он увидел лицо высокого раненого. Отец!.. Это был отец. Похудевший, осунувшийся. Голенище сапога на правой ноге разрезано сверху донизу, и обмотанная какими-то грязными тряпками нога казалась бесформенной.
Каждый шаг, очевидно, доставлял ему страдания. Он щурил глаза и непрерывно кусал губы.
— Папа!.. — крикнул Коля.
Отец обернулся и приостановился.
— Колечка! — крикнул он. — Где мама?..
Эсэсовец сердито закричал и толкнул отца в спину. Тот опять заковылял, все время оглядываясь на Колю, который продолжал идти рядом с колонной. Ему хотелось броситься к отцу, прижаться к его груди, зарыдать.
— Где мама? — опять спросил отец, воспользовавшись тем, что конвойный пошел вперед.
Коля молчал. Он боялся сказать отцу правду. Он даже нарочно споткнулся и упал, чтобы приотстать немного и подумать. До сих пор Коля никогда не задумывался над тем, что можно говорить, а чего нельзя. Мать даже звала его «болтушкой». А тут он почувствовал, что не должен говорить отцу правду: отец и так очень несчастен.
Колонна миновала несколько улиц. Эсэсовец вновь оказался рядом, и Коля теперь даже был ему рад: можно не отвечать. А отец все время оглядывался на него, улыбался запекшимися губами и как будто стал меньше хромать.
Концлагерь «Ост-24» находился на окраине города. Колючей проволокой там было огорожено несколько кварталов. Пленных обычно водили туда боковыми улицами.
Но сейчас их решили провести по базарной площади — пусть посмотрят на виселицу и поймут, что их ожидает, если они решатся бежать или выступят против гитлеровцев.
Когда колонна свернула в переулок, ведущий к базару, Коля от отчаяния заплакал. Так он и шел рядом с колонной, плача и быстро вытирая слезы, чтобы их не заметил отец.
Но отец их увидел и почувствовал недоброе. Как только внимание эсэсовца чем-то отвлекалось, он делал знак Коле подойти ближе. И Коля подходил, но не успевал ничего сказать: мешал конвойный.
— Где мать?! — в третий раз спросил отец.
В это время колонна вышла из переулка на пустынную базарную площадь. Все ларьки были заколочены. Слева, на дальнем краю, у крытых навесов, стояла небольшая толпа: там меняли носильные вещи на кусок мыла или на бутылку с прогорклым подсолнечным маслом.
Виселицу нельзя было не заметить… Она стояла на самом пути и невольно притягивала к себе взгляды. И отец увидел… Он остановился, вскинул руки, отпрянул назад и рухнул на дорогу.
Колонна пленных невольно приостановилась. Коля бросился в толпу, растолкал бойцов и нагнулся над лежащим в беспамятстве отцом:
— Папа!..
— Поднимите его скорей! — тревожно крикнул кто-то. — А то конвойный пристрелит!
Сзади слышались торопливые шаги и голоса ругавшихся эсэсовцев.
— Отойди, отойди, мальчик, — сказал тот же голос. — Эх, зачем ты отца расстроил?
Несколько рук подняли упавшего и быстро поставили на ноги.
— Ну, очнись… очнись!.. Пойдем!..
Отец медленно приходил в себя. Изо рта у него текла тонкая струйка крови. Двое пленных взяли его под руки, и колонна вновь двинулась дальше.
Коля бежал за колонной до самого концлагеря. Ворота за пленными захлопнулись. И мальчик медленно добрел назад.
На улице кто-то тихонько окликнул Колю. Он обернулся. Позади стоял дядя Никита.
— Иди за мной, — сказал он, беспокойно оглядываясь по сторонам. — Тебе мать, наверное, про меня говорила?
— Говорила…
— Ну вот, так ты иди… Но в ворота не входи, а пойди задами да перелезь у сарая через забор. Не надо, чтобы тебя со мной видели… Понял?..
— Понял.
Никита слегка хлопнул Колю по плечу и пошел через площадь к Ярославской улице. Он жил в небольшом домике за высоким забором. Там, где кончалась эта улица, начиналась окраина.
До войны дядя Никита заведовал городской баней. Работа у него была невидная, но, как он сам любил говорить, «горячая». Никто не удивился, что он остался в городе, когда пришли гитлеровцы. Он продолжал топить баню, теперь уже для немецких солдат, и комендант Курт Мейер считал его человеком полезным.
Но, когда Никиту Кузьмича Борзова назначили заместителем бургомистра, выяснилось, что в этом хилом на вид человеке живет настоящий дьявол. Никто лучше его не мог организовать облаву, когда надо было отправить в Германию очередную партию жителей. Он мобилизовал инженеров и заставил их восстановить разрушенную электростанцию; ну, а что касается бани, то она работала бесперебойно.
Жители города не любили Никиту Кузьмича. Если раньше его звали по имени-отчеству, то теперь за ним накрепко утвердилась презрительная кличка «банщик». Никита Кузьмич знал об этом, но только зло усмехался. «Ничего, — говорил он, — «банщик» себя еще покажет. У меня тут некоторые получат такую баньку, что кровью умоются»…
Коля шел шагах в двух позади Борзова, который важно нес свою щуплую фигуру, стараясь всем своим видом показать, что он лицо значительное и является представителем власти.
Если бы не последний приказ матери, Коля никогда бы не пошел к «банщику». Да и тот, как видно, не очень-то этого хочет. Боится, чтобы его самого не заподозрили.
Они уже почти дошли до дома Никиты Кузьмича, когда из-за угла показались два конвоира; они вели в тюрьму арестованного.
Арестованному не было и тридцати лет. Коренастый, небритый, в старых черных, обтрепанных снизу брюках и в коричневом пиджаке, из-под которого виднелась бурая от грязи рубашка, он шел неторопливо, покорно следуя за передним конвойным.
И вдруг в тот момент, когда один из конвойных остановился, чтобы закурить папиросу, арестованный рванулся, подбежал к ближайшим, соседним с домом Никиты Кузьмича, воротам и мгновенно скрылся за ними. Конвойные вскинули автоматы, но пули, очевидно, пролетели мимо…
Борзова словно подстегнули. Он забыл о своем высоком положении и стремглав бросился вслед за конвойными. Судя по удалявшимся выстрелам, они были уже довольно далеко. Беглец, видимо, стремился уйти по задворкам.
Вместе с другими мальчишками, которые выскочили из соседних домов, Коля подбежал к воротам. Но там уже никого не было.
Прошло минут пятнадцать. Все стали расходиться, и Коля остался у ворот один. Тогда он решил, что перелезет через забор раньше, чем дядя Никита вернется домой, и подождет его во дворе.
Он перемахнул через невысокий плетень соседнего двора, пересек огороды и вскоре оказался у высокого глухого забора. Судя по острым очертаниям крыши и возвышавшемуся над нею коньку, дом за забором принадлежал Борзову.
