Впрочем, я отвлекся…
Рязанцев дал мне тогда несколько дней на размышление. И мне действительно пришлось поразмышлять.
С одной стороны, рассуждал я, вроде бы и заманчиво снять форму, сделаться снова штатским, вернуться в Ленинград, к прежней, довоенной работе, к привычной жизни, если не отпустят из армии сейчас, то хотя бы через несколько лет. С другой стороны, я этого, собственно, не ждал от самого себя — становилось как-то грустно при мысли, что придется расстаться со всем тем, с чем сжился за военные годы, да и за тот год, что уже прошел после войны. Вот уж никак не думал раньше я, сугубо штатский человек, кабинетный труженик, что когда-нибудь полюбится мне армейская жизнь, тем более жизнь мирного времени с ее незыблемым распорядком, с похожими один на другой днями, не мнилось мне раньше, что смогу увидеть в этой жизни столько интересного. Как и многие, я думал прежде, когда совсем не знал военной службы, что нет другой жизни, более скучной, чем армейская, с ее раз навсегда установленным распорядком, с ее железной системой подчиненности, со всеми ее жесткими рамками, не дающими, как мне представлялось, почти никакой возможности проявиться человеческой индивидуальности, за исключением, конечно, боевой обстановки. Но вот прошел без малого год после войны, год моей службы уже почти все время в мирных условиях, и я незаметно для себя пришел к выводу, которого еще недавно вовсе не искал, — а ведь в армии интересно! Интересно даже в мирное время! Где, как не в армии, всегда в твоем поле зрения столько судеб, характеров, столько людей: молодых стриженых ребят, на которых ты можешь влиять своим словом, и от того, как ты сумеешь применить его, будет зависеть во многом, какими эти ребята будут на службе, какими уйдут с нее.
Предложение Рязанцева заинтересовало меня еще и потому, что новая дивизия, в которую он меня прочил, должна была стать настоящей моторизованной дивизией. В ней, как сообщил мне Рязанцев, по штату не должно быть ни одной лошади — все на автомобильных колесах. Таких войсковых соединений я еще не видывал — их попросту почти не было у нас во время войны. Хотя некоторые дивизии тогда и назывались мотострелковыми, на самом деле это была обыкновеннейшая пехота. Заманчиво было послужить в настоящей мобильной дивизии.
А что касается моих перспектив после увольнения из армии, если бы оно состоялось, то они были, как я постепенно убеждался, не очень ясными и не очень радужными. С получением жилья дело обстояло весьма проблематично. Хотя Рине и удалось встать на очередь в райисполкоме, до ордера на новую комнату, судя по всему, оставалось по-прежнему еще очень далеко — ждать пришлось бы несколько лет. А где же все это время нам с Риной жить? Не у ее же родственников? Рина и одна чувствовала себя там достаточно неловко. Конечно, мы с нею любили наш город и не мыслили расстаться с ним насовсем, но на ближайшие годы…
По существу, для нас там не было пока что и нормальной крыши над головой. К тому же, как я узнал, когда съездил в Ленинград в отпуск, наше картографическое предприятие так и осталось на Урале, куда было эвакуировано. Конечно, в Ленинграде я нашел бы работу по специальности. Но последнее время я все чаще замечал, что не мечтаю о возвращении к моей прежней мирной профессии так горячо, как во время войны, особенно — в начале моей военной службы.
Да и мало было вероятного в том, что меня демобилизуют. А если служить — так уж лучше на такой должности, которая более по душе.
Я подумал-подумал и принял предложение Рязанцева. Написал об этом Рине. Я знал, она все еще надеется, что меня уволят из армии. Ее мечта — любой ценой, хоть на чердаке, но только в Ленинграде. Но приму я или не приму предложение Рязанцева, а с военной службы меня все равно в ближайшее время не уволят. В этом я убедился, наведя справки у знакомых кадровиков. Так что же, Рина будет жить в Ленинграде без меня? Едва ли она захочет этого после нашей долгой военной разлуки. Я надеялся, что с Риной как-нибудь улажу. Поживет со мною в каком-нибудь гарнизоне год-другой, а там видно будет. Школа, в которой она сможет работать, найдется везде.
В ответ я получил от Рины письмо с утверждением, что я — «сумасшедший», и с риторическим вопросом: какой же из меня профессиональный военный, если я по складу своего характера совершенно штатский? Но она судила обо мне таком, каким я был до войны. А каким я стал после, знала еще не очень хорошо. Впрочем, всегда ли хорошо знаем мы себя даже сами?
3Итак, я, в общем-то несколько неожиданно для себя, стал кадровым политработником. Совсем недалеко от места, где я живу теперь, в другом таком же закарпатском городке стоял тогда вновь сформированный полк, в который с легкой руки Рязанцева я был назначен на должность агитатора полка, вскоре после этого получившую новое наименование — инструктор по пропаганде. Среди солдат к тому времени почти не осталось участников войны, за исключением тех, кто был призван в армию в последние ее месяцы. Зеленые, не нюхавшие фронтового пороха парнишки, во время войны они были еще школьниками. Были среди них трудные ребята, безотцовщина, до которых в свое время не доходили натруженные в надсадной работе военного времени руки матерей, были недоучки, которым война не дала просидеть за партой сколько нужно, были и такие, которым пришлось немало перетерпеть, когда они жили на захваченной фашистами земле, были и совсем темные парни из глухих карпатских хуторов и деревушек, пришедшие в армию с крестиками на шее и отродясь не видавшие ни электрической лампочки, ни автомобильного колеса. Со всеми ими было трудно, но очень любопытно работать. Интересно было и то, что полк наш стал действительно моторизованным, мы получили новые бронетранспортеры, тягачи, даже танки — все то, о чем в стрелковом полку мы и мечтать не могли в годы войны.
Вся эта новая техника, которую на фронте мне доводилось видеть только со стороны, в ту пору меня очень увлекла. Я раньше даже и не подозревал, что во мне может открыться такой интерес к машинам. Я рьяно взялся за овладение ими, тем более что должен был это делать и в силу своего служебного долга — не зная техники, я вряд ли смог бы стать авторитетным среди тех, в чьих руках она. Я был чрезвычайно горд, когда через некоторое время получил водительские права. И еще более был горд, когда впервые самостоятельно повел танк.
Помню, как поглотила тогда меня моя новая служба, особенно с того времени, как в армии восстановили выборные партийные органы и я был избран секретарем полкового партбюро.
Только вот с Риной у нас не все шло ладно.
Она долго не могла примириться с моим решением остаться на военной службе, а я мучился тем, что поступил против ее желания. Теперь я могу довольно спокойно вспомнить — столько лет уже прошло! — как в первые годы после войны не так уж редко, особенно когда что-либо не залаживалось по службе, я возвращался к мысли: не лучше ли было бы настоять на увольнении в запас, вернуться к прежней работе, где я отвечал только за самого себя? В такие дни я снова с грустью вспоминал о Ленинграде, мечтал о возвращении туда, и не радовала меня уютная квартира в аккуратном, крытом черепицей и окруженном садом доме какой-то убежавшей вместе с немцами местной барыни, отведенная гарнизонной квартирной частью нам с Риной на троих.
Да, на троих…
Помнится, Рина окончательно приехала ко мне только в конце сорок седьмого. До этого мы виделись с нею лишь эпизодически: то она наезжала ко мне, то я во время отпуска приезжал в Ленинград на несколько дней, чтобы забрать ее и уехать вместе куда-нибудь в дом отдыха, куда я припасал путевки, — в Ленинграде у нас по-прежнему не было своего угла. Рина ютилась у сестры в проходной комнате, вернее, в коридорчике, где не было окна и где едва-едва умещался диванчик, служивший Рине кроватью. Получить хоть какую-нибудь комнату было невозможно, но мы особенно не роптали: тысячи людей были тогда даже в худшем положении, чем мы, и годами ждали жилья.
В конце концов нам осточертело состояние хронической разлуки — и без того ведь мы предостаточно пожили врозь за время войны.
После войны особенно остро хотелось семейного счастья, всех домашних радостей — натосковались люди об этом за военные годы. Мы не переставали горевать о нашем сынишке Володе, не успевшем прожить на свете и года и умершем в сорок втором, уже после эвакуации из Ленинграда, — лишения блокады убили его, как бомба замедленного действия. Если бы Володя остался жив, то к концу войны ему было бы четыре года…
Нам с Риной после войны очень хотелось, чтобы у нас был сын или дочка — все равно. Но оказалось, что детей у нас быть не может. В эвакуации, ненастной осенью, когда затянулись уборочные работы, всех в том селе, где жила тогда Рина, бросили на прорыв. В поле, копая картошку, она попала под проливной холодный дождь, простудилась, а позже услышала приговор врачей — окончательный, не оставлявший нам никаких надежд.
