Зайцев сидел сгорбившись, с посеревшим лицом и прокуренными пальцами бесцельно ломал веточку на мелкие щепки. Павел, хотя и торопился на склад за снаряжением, все же решил выяснить, что произошло с парнем.
Беседа долго не клеилась, следователем Павел был никудышным, а Зайцев петлял и отмалчивался, но все же вскоре Павел понял, что накуролесил его приятель.
— И из-за этого ты сопли распустил? — сказал он, похлопывая его по плечу.
Вдруг Зайцева прорвало.
— Да ты пойми, Павел Федорович, теперь мне недоверие выражено. Как это все пережить!…
— Переживешь! Три к носу!… А в следующий раз будь умней.
— Вот именно! — согласился Зайцев. — Стрелять — и никаких пленных.
Павел легонько стукнул его по лбу:
— А тут, парень, у тебя что-нибудь есть?
— Полный котелок! — зло ответил Зайцев.
— Дерьма! — буркнул Павел и, небрежно махнув рукой, пошел по траншее дальше.
Три фронта готовы начать беспримерное в истории сражение. Пока здесь, в степи, еще сравнительно тихо. И только под Сталинградом идет тяжелый непрерывный бой. Сталинградцы контратаками сдерживают противника, не дают Паулюсу оттянуть войска, заставляют его бросать в бой все новые и новые резервы.
В штаб непрерывно звонят по телефону из Ставки, из Генерального штаба, от Василевского. У всех один вопрос: «Ну как, готовы?»
Да, все готовы, от солдата до командующего, связь с Рокоссовским и Еременко налажена.
Итак, решающий момент наступил. Ватутин приглашает к себе члена Военного совета и начальника штаба. Дивизии, корпуса, армии Юго-Западного фронта ждут его сигнала.
Несколько минут в ожидании Иванова и Соломатина Ватутин сидит в комнате один. Тихо, только где-то звучно и явственно тикают часы. Нет, это не часы… Это кровь постукивает в висках.
Сдержанный по натуре, Ватутин с юношеских лет научился глубоко прятать тревоги, сомнения, усталость. Чем труднее дело, тем больше требует оно терпения, уравновешенности, спокойствия. Сейчас он должен быть уравновешенным и спокойным.
Судьба предстоящего сражения — его собственная судьба. Он думал не об орденах и славе, просто он вложил в свою работу все, что было им накоплено за целую жизнь, весь запас ума, чувств, знаний и сил.
К смерти Ватутин относился по-солдатски просто. Когда в Новгороде бомба упала рядом с домом, где находился штаб, он даже не прекратил разговора по телефону. На Северо-Западном фронте ему не раз случалось быть метрах в ста от наступающего противника, но и тогда он не терялся.
Не раз он видел: его спокойствие передавалось другим. Даже в бою, на передовой, если он бывал там, солдаты и офицеры старались держаться к нему поближе, должно быть, подсознательно считая, что там, где находится генерал, безопаснее, словно он неуязвим.
Иванов и Соломатин уже знали, зачем их вызывает командующий. Один за другим они вошли в комнату. Ватутин пересказал им разговор со Ставкой и взглянул на часы.
— Ну, товарищи, медлить больше нельзя, — сказал он спокойно и буднично. — Приказ о начале наступления нужно передать сейчас, чтобы командармы успели довести его до солдат…
Взбираясь на высокую гору, люди поднимаются на отвесные кручи, преодолевают пропасти, стремясь все выше, вверх, и не оглядываются, думают только о том, как бы скорее достичь вершины. Лишь в минуту короткого отдыха, перед новым броском вперед, они смотрят в сторону пройденного пути и видят у ног своих необъятные просторы и с удивлением по-новому ощущают величие природы и силу своей воли и своих мышц… Но вершина еще не покорена. К ней надо идти и идти…
Ватутин придвинул к себе блокнот, взял карандаш и написал на толстой серой, в клетку, бумаге: «Артподготовку начать в 7.30, атака пехоты, артиллерии и танков — в 8.50 завтра, 19 ноября».
Он подписал приказ первым, за ним коротким движением руки поставил свою подпись Соломатин; Иванов нагнулся, придвинул приказ, перечитал и тоже подписал мелкими круглыми буквами, каждая из которых стояла в отдельности.
Все помолчали. Ватутин вырвал листок из блокнота и протянул Иванову:
— Немедленно пошлите командармам.
— Ну вот дело и сделано, Николай Федорович! — сказал Соломатин, когда Иванов вышел из комнаты.
— А по-моему, оно только начинается, — усмехнулся Ватутин, и Соломатину показалось, что на лицо Ватутина упала тень усталости и заботы.
Вошел Василевский. Ватутин поднялся ему навстречу.
— Долго же вы добирались, Александр Михайлович, — сказал он шутливо. — Я уже хотел команду посылать на розыски.
— А за этой командой пришлось бы посылать другую, — ответил Василевский, сбрасывая шинель и подсаживаясь к столу. — Туман, мгла, хоть глаз выколи… Ехали ощупью… Спасибо, водитель опытный, не заблудился… Как у вас тут дела?
— У нас, можно сказать, в порядке, — ответил Ватутин. — Сейчас сообщил командармам время начала артподготовки и перехода в атаку.
Василевский молча кивнул головой и нагнулся над картой.
Во взгляде Ватутина появилась настороженность.
Они с Василевским давно знали друг друга, много работали вместе, но связывала их не только служба, а прочное взаимное доверие и укоренившаяся с годами симпатия друг к другу. Однако сейчас Василевский, представляя Ставку, имел право — и должен был — проверять и судить то, над чем Ватутин трудился все эти напряженные дни и ночи, не зная отдыха сам и не давая его другим. И вот теперь, когда Василевский закончил объезд частей ударной группировки, побывал на переднем крае, в штабах полков, дивизий и армий, Ватутин ждал, что он скажет о проделанной им работе в целом и в частностях. Он не был тщеславен, и ему нужна была не похвала, хотя она и была бы ему приятна, ему нужно было трезвое, свежее мнение человека, который мог бы заметить и поправить то, что упустил он в потоке больших и малых дел.
Но Василевский молчал, внимательно разглядывая кадету, и это молчание стало тревожить Ватутина.
Как бы угадав его настроение, Василевский отодвинул карту, встал и прошелся по комнате.
— Так вот, Николай Федорович, — сказал он, останавливаясь перед Ватутиным, — приказ отдан, и хорошо, что отдан. Теперь за дело! Из танковой армии я уже звонил в Москву и доложил, что фронт к наступлению готов. Сказал, что будем начинать при любой погоде… Однако нам нужно еще подумать насчет того участка, на котором будут введены в прорыв танкисты. — И оба они опять склонились над картой.
Работая, Ватутин чувствовал, что на душе у него становится легче и спокойнее. Хорошо, что Василевский приехал, он не будет один все те бесконечно длинные и в то же время необычайно короткие двенадцать часов, которые остались до первого орудийного залпа артиллерийской подготовки.
Принесли последнюю метеосводку. Ватутин взял ее и недовольно крякнул.
— Вот безобразие! Со второй половины ночи снег!… Видимость менее километра. — Он протянул сводку Василевскому. — А впрочем, нет худа без добра. Туман поможет достигнуть большей скрытности.
— Вы убеждены, что в таком тумане артиллерия накроет цели? А как будет с авиацией?
Ватутин подумал. Он понимал, что от его ответа зависит многое.
— Я убежден, Александр Михайлович, — проговорил он твердо, — артподготовка удастся. Вся система обороны противника нами основательно изучена. А что касается авиации, так ведь и у них самолеты останутся на аэродромах.
Василевский с каким-то новым интересом поглядел на Ватутина. Он ясно ощутил, что именно теперь, когда идет проверка характера на излом, только теперь он узнает его до конца, хотя и раньше был в нем уверен.
Конечно, при всей своей выдержке Ватутин не так уж внутренне спокоен, как старается показать. Он и не может быть спокоен, потому что противник силен и опытен, и кто знает, что предпримет он в каждую следующую минуту.
— Решение принято, и решение правильное, — сказал Василевский медленно и раздумчиво. — Откладывать дальше невозможно. Есть все признаки того, что гитлеровское командование намерено перейти под Сталинградом к обороне…
— И признаки явные. Уже две дивизии они оттянули в резерв, — сказал Ватутин, радуясь, что мысли Василевского совпали с тем, о чем думает он сам. — Со дня на день они начнут строительство новых укреплений, и тогда обстановка крайне усложнится. Словом, «промедление смерти подобно».
— Да, да, — живо отозвался Василевский, — сейчас мы находимся в выгодном положении. А потом каждый день будет работать против нас.
Они посмотрели друг на друга, и оба невольно улыбнулись. Каждый понял, что говорит все это не столько для себя, сколько для того, чтобы поддержать и ободрить своего собеседника.
Узкий луч фонаря не достигает стены сарая в десяти метрах. Скверная штука. Ватутин прошелся по тропинке, несколько раз мигнул фонариком. Да, не воздух, а какая-то влажная вата.
