— Я пришел к убеждению, — разглагольствовал он, — что газеты все-таки любят все преувеличивать. Например, войну. Мне казалось, на фронте — всегда дым столбом, огонь, атаки, контратаки, грохот, визг, вой… А мы вот роем землю. Вроде как на субботнике. Может, и прав Вилька — пустое село…
— Слушай, дарагой, будь другом, памалчи нэмно-га, — сказал с кавказским акцентом артиллерийский сержант, заросший по самые глаза угольной щетиной. — Врут газэты — не врут газэты, есть фашисты — нэт фашистов… Сказано капать — капай!
Глеб замолчал. Но Вилька продолжал ворчать. То он вспоминал рассказ О'Генри, герой которого, горевший желанием сражаться за свободу угнетенных, попал (вроде нас!) на земляные работы; то удивлялся обилию в армии большого и малого начальства.
Как бы то ни было, окоп мы углубили. Ладони наши налились водяными мозолями. Ткачук посмеивался над «квелой интиллихенцыей». Ему, колхозному парню, было забавно смотреть на приунывших белоручек. А мы и в самом деле повесили носы. Глеб мрачно грыз сухарь, Вилька грустно скулил какую-то дурацкую песенку. А меня вдруг потянуло домой. Вспомнил родителей, которые никогда не заставляли копать землю, вкусные мамины обеды, кровать с хрустящими простынями…
— Фи-и… бах!.. Ба-бах! — ударили мины. — Ж-ж-шш… — прошелестел снаряд с нашей стороны. Три-четыре пулеметных очереди — и опять тишина. Только стрекот кузнечиков.
— Полем пахнет, — мечтательно протянул Глеб. Он уже покончил с сухарем, и мрачное выражение его лица сменилось философским, созерцательным. — Полем и разными цветами пахнет.
— И еще псиной, — Вилька выразительно повел носом.
— Псиной?
— Именно. Ароматные портянки плюс нектар, источаемый полевыми цветами, дают устойчивый букет.
— Пошляк ты, Вилька. Пошляк и лошак.
Глеб демонстративно отвернулся от Вильки и заговорил со мной:
— Юрк, а Юрк? Как по-твоему, что со мной происходит?
Я пожал плечами.
— А я знаю: ненависть проснулась. В прошлом году на моих глазах трамвай человека задавил. Было такое ощущение, будто сам угодил под колеса. И горемыку того до сих пор помню. Бородка клинышком, очки в роговой оправе, а из портфеля яблоки высыпались, большие, желтые — антоновка. Я все понять не мог: как так, почему он исчез? Ведь это человек! Да что человек. Приезжал к нам на гастроли немец Лаци Кайтар.
— Фашист? — ехидно пропел Вилька.
— Да нет вроде. В тридцать третьем году дело было, на Сталинградском тракторном. Цирк там — блеск: железобетонный, с общежитием. И приехал туда Кайтар, укротитель львов и белых медведей. Однажды здоровенный медведь затащил — в клетку собаку. Собака кричит, как человек, а медведь ее живьем жрет. Мне потом все это несколько месяцев снилось… А еще у этого Кайтара лев из клетки вырвался. На рассвете. И прибежал в общежитие. Мне тогда восемь лет было. Храбрости — вагон и маленькая тележка. Вот я рано-рано в уборную захотел, вышел в коридор, темновато, но все же вижу — львиный хвост! Я, честное слово, не очень удивился и почти не испугался. При мне люди еще не умирали, и поэтому разговоры о смерти казались забавной чепухой… Лев так лев. Стоит ко мне задом. Я тихохонько развернулся и — ходу! Только ключ повернул, а он — бах по двери лапой. Все аж задрожало. Я, честное слово, не испугался. Не мог же я в самом деле умереть! А когда, позже, увидел первого мертвеца — удивился и расстроился. Мне казалось, что в нашей стране никто не умирает, раз она самая лучшая в мире. Что ж это за социализм, если при нем люди помирают!.. Долго не мог понять.
Вилька насторожился, приготовился рассчитаться за «лошака». До сих пор он морочил голову Ткачуку — убеждал, будто рыли мы не окоп, а канаву, в которой проложат канализационную трубу, чтобы благоустроить село на взгорье и хутор. Ткачук понимал, что его разыгрывают, но ему было интересно слушать Вильку, и он делал вид, что верит каждому слову. Вилька нервничал: получалось, что не он, а одноухий хитрец его разыгрывал. Сейчас представился удобный случай переключиться на Глеба. Вилька переключился:
— Товарищ мыслитель, вы никогда не обращались к психиатру?.. Напрасно. Очень помогает.
У Глеба странный характер. Он может взорваться из-за пустяка, а иной раз добродушно улыбается, выслушивая бог знает что. Вот и сейчас Глеб пропустил мимо ушей Вилькины ядовитые стрелы. И продолжал размышлять вслух:
— Страшновато, ребята. Раньше смерть человека для меня — потрясение, а сейчас… Смотрел я на трех мертвых немцев — никакой жалости. А ведь люди…
— Люди? — Вилька вдруг окрысился. — Люди, говоришь?! Фашисты они, скоты! Они наш эшелон всмятку, а ты — люди? Дурак.
— А что? Может, и дурак, — согласился Глеб. — В самом деле, как это я сам не догадался, какие они люди. Оттого и не жалко. Вилька, у тебя иногда шарики исправно вертятся.
— Мерси, синьор.
Смешные у меня друзья. Спорят по всякому поводу.
День догорал, Солнце вызолотило купол церкви, одиноко торчащий над селом. Зеленое кудрявое взгорье сверкало, как лакированное. В небе кувыркался жаворонок.
Тишина. Ни выстрела. Лишь издалека доносилось мягкое: «Бум!.. Бум-бум… бум!», как будто били в большой барабан.
— Соснуть, что ли, минут шестьсот, — Вилька потянулся и стал устраиваться поудобней.
Тут как раз появился Милйга.
— Приготовиться к атаке, елки-палки! Задача — захватить село. Всем взять по две бутылки с горючкой. За полчаса до атаки — артподготовка. Стадом не топать, понятно? Если кто в штаны наложит — пускай себе. Главное, не паниковать — голову оторву и скажу потом, что так и было. Все.
В окопе зашевелились. Тронутый летчик вытащил из пистолета обойму, оттянул ствол, щелкнул и обратно загнал обойму. Танкисты зачем-то надели на головы свои шлемы, обшитые предохранительными валиками, артиллерист-кавказец пробрался к нам, засверкал эмалированными зубами:
— Сейчас, генацвале, пасмотрим: есть нэмец — нет нэмец. Если нет — замечательно, есть — «мама» кричать не нада, очень прошу.
Странное дело, я совершенно не волновался. Когда мы играли в казаков-разбойников, я переживал куда сильнее. Никакого страха. Только отяжелело тело и зевота одолевает.
С нашей стороны пролетел снаряд, словно разорвали кусок ситца.
Началась артиллерийская подготовка. Снаряды летели негусто… Немцы сперва помалкивали, и мы с интересом глазели на черные конусы, поднимавшиеся на зеленом взгорье и у его подошвы.
Прошло минут десять. Вдруг вокруг окопа вскипела земля, засвистало, завыло. Я упал ничком, чей-то сапог двинул мне по виску, но я и не пикнул — лежал и ждал неизвестно чего, по телу ледяными струйками растекался страх. От взрывов стенки окопа осыпались; казалось, я умер, лежу в могиле и невидимые могильщики закапывают меня.
…Грохот и визг продолжались целую вечность. Неожиданно все стихло. Я встал на четвереньки, отряхнулся по-собачьи. На зубах скрипело, в голове пустота. Толком ничего не сообразив, я поднялся и увидел, что из окопа выскакивают бойцы. Непонятная сила вытолкнула и меня. Впереди в розоватом тумане — комиссар. Он бежал вперевалку и размахивал автоматом с круглым диском… Промелькнул Миляга… Торопливо семенил ногами наш лейтенант, полевая сумка хлопала его по ягодице…
Больше я ничего не видел, только слышал перекатистое «рра-а-а!», визг мин…
Пришел в себя, очутившись по пояс в воде — батальон переправлялся через речушку. До села оставалось метров четыреста. Тяжело, с присвистом дыша, мы притаились на откосистом берегу. На его гребне прыгали шустрые фонтанчики пулеметных очередей. Только сейчас я увидел, что в атаке участвует три наших танка и «сорокапятки».
Вилька вытер лицо пилоткой.
— Лихо пробежались!
— Лихо, — зло буркнул Глеб и кивнул в сторону речки — на лугу в странных позах лежали маленькие фигурки. Вот одна из них шевельнулась, поползла.
Просвистела длинная очередь, еще… Фигурка замерла.
— А-а! — черный артиллерист заскрипел зубами, рванул на груди гимнастерку и стал, как бешеный, выкрикивать гортанные слова: Я не понимал их, но догадывался: артиллерист матерится:
Он кричал, никто не решался подойти к нему, пока он не затих.
Я делал открытие за открытием. Обнаружил, например, что второй артиллерист бесследно исчез, из карманов моих штанов торчат горлышки бутылок (когда я сунул в карман бутылки с горючкой, хоть убей, не помню!). В одной из фигурок, оставшихся на лугу, шагах в семидесяти от нас узнал бравого Милягу. Он лежал на боку, подобрав под себя ноги. Почему-то вспомнились его веселые слова: «По заднице его, по заднице!.. Голову оторву и потом скажу, что так и было».
Вспомнил и перестал чему-либо удивляться. Я совершенно не испугался, обнаружив, что мой противогаз разворочен осколком. Даже обрадовался — снял и швырнул в речку.
Прямо из-под земли появился старичок генерал… Его мучила одышка. Генерал хлопнул Глеба по плечу, ни за что ни про что похвалил и исчез.
