Эти два человека еще тогда, в двадцатых годах, содержали своих личных астрологов, учеников Хёрбигера. Только много лет спустя история зафиксирует, что астролога Гитлера, по иронии судьбы, звали Фюрер. Это произойдет тогда, когда ему в официальном порядке будет присвоено нелепо звучащее звание — «полнообладатель математических, астрономических и физических наук».
Гитлер многому научился у Хёрбигера, если слово «научился» здесь уместно. Но и для последнего уроки Гитлера не прошли бесследно. Приверженцы теории вечного льда объединялись в группы, подобно штурмовикам. И если их «Вель» кем-либо не воспринимался, они вколачивали его в слишком трезвую голову кулаками и кастетом.
По удивительному на первый взгляд совпадению именно те владельцы фирм, которые финансировали Гитлера, один за другим стали объявлять «Вель» своей официальной идеологией. В то время как проповедники теорий Хёрбигера избивали ученых, называвших теорию вечного льда невежественным бредом, а сам мессия расклеивал в университетских аудиториях прокламации («Когда мы победим, вы будете стоять на мостовой с протянутой рукой!»), владельцы ряда банков, страховых компаний и заводов стали требовать от своих служащих специальной присяги, содержащей слова: «Клянусь, что верю в теорию вечного льда!»
Для тех, кто робко спрашивал, что это за «вечный лед» и имеется ли в виду Северный полюс или Антарктида, издавались популярные брошюры. В них туманно, но вместе с тем энергично излагался смысл этого таинственного учения. В одной из таких брошюр говорилось:
«Наши нордические предки стали сильными во льдах и снегах. Поэтому вера в космический лед — естественное наследство нордического человека. Австриец Гитлер изгнал еврейских политиканов. Австриец Хёрбигер выгонит еврейских ученых. Всем опытом своей жизни наш фюрер показал превосходство вдохновения над профессионализмом. Потребовался второй прозорливый, чтобы дать нам полное понимание космоса».
Трудно себе представить, что кто-либо мог до конца разобраться в этой мистической галиматье, в этой претенциозной смеси языческой проповеди и призывов к разбою.
Однако Гитлер почитал Хёрбигера и, слушая его проповеди, приходил в состояние экзальтации…
Среди откровений Хёрбигера было одно, которое Гитлер хорошо усвоил. Смысл его заключался в том, что роль науки должна сводиться лишь к обоснованию и подтверждению того, что иррациональным путем, как некое озарение, открылось «сверхчеловеку».
Эта мысль импонировала Гитлеру, поскольку ему было необходимо отучить людей мыслить логически, сопоставлять причины и следствия, анализировать явления. Вместо этого они должны были научиться лишь воспринимать, то есть безоговорочно верить в каждое произнесенное фюрером слово.
В состоянии наркотического опьянения человеком овладевают химеры. Гитлеру важно было добиться, чтобы люди постоянно находились в состоянии эйфории жестокости.
Решающим был далекий от романтики расчет — коммунизм как реальная сила и как идеология был для фашизма естественным врагом номер один, а геноцид всегда является неизбежным спутником борьбы за мировое господство. И все же для того, чтобы вовлечь миллионы людей в поголовное истребление целых народов, для того, чтобы ввести в будничный обиход крематории для живых, изобрести газовые камеры, требовалось не только объявить совесть человека химерой, но и постараться его от этой химеры избавить. Если вся научная история человечества была не больше чем интеллигентской выдумкой, заслоняющей историю «подлинную», с ее потопами, борьбой стихий, переселениями народов, гигантами и рабами, если таковым было прошлое человечества, то почему не должно быть таким же и его будущее?
Закончив совещание в новой имперской канцелярии, Гитлер направился в Бергхоф.
В Берлине, в Нюрнберге он ощущал себя трибуном — барабанщиком, полководцем. Бергхоф же, расположенный в котловине, среди величественных Альпийских гор, обычно настраивал Гитлера на торжественно-мрачный лад. Он представлялся себе как бы мрачным гением, недоступным взглядам смертных, верховным вершителем их судеб. Гитлер ехал в поезде — паровоз и два вагона, во втором размещалась охрана, — и, сидя у широкого, в половину вагонной стены, окна салон-вагона, снова и снова воспроизводил в своей памяти детали только что закончившегося совещания.
Сейчас Гитлер видел себя как бы со стороны. Он стоял у гигантского, на подставке из черного дерева, глобуса перед группой неподвижно сидящих людей, устремивших на него свои взоры.
Гитлер прикрыл глаза, и ему показалось, что этот глобус вырос до размеров земного шара. Но внезапно перед его глазами вдруг встала другая картина. Неожиданно глобус уменьшился до своих обычных размеров, и около него стоял он, Гитлер, но только несоразмерно маленький, карлик с дергающимися в нервном тике усиками, комично жестикулирующий, брызгающий слюной.
Это был кадр из картины американского клоуна, жалкого комедианта по имени Чаплин. В прошлом году ему все же удалось закончить свою гнусную стряпню. Пустил ее в путешествие по экранам мира, несмотря на десятки, сотни тысяч марок, которые затратило немецкое правительство для подкупа многих американских чиновников…
Гитлеру докладывали, что комиссия по расследованию антиамериканской деятельности все же начала дело против этого подлого паяца, осмеявшего главу великой державы.
«Комиссии, конгрессы, парламенты!.. — мысленно произнес Гитлер, вкладывая в эти слова всю силу ненависти и презрения. — Порождение растленной, прогнившей цивилизации! К счастью, в большей части Европы с этим уже покончено».
Он усмехнулся, представляя себе, как несколько дюжих эсэсовцев крепко держат в руках извивающегося карлика, человечка с вывернутыми ступнями, в кургузом пиджачке и дурацком котелке. И он сам, Гитлер, наносит этому пигмею первый удар. Кулаком в морду. Ногой в пах…
Кулаки Гитлера невольно сжались. Несколько мгновений он наслаждался ощущением жестокой радости. Потом усилием воли прогнал, стер в своей памяти и этот подлый фильм и образ комедианта-ублюдка.
Теперь перед его мысленным взором раскинулась огромная, никогда не виденная им воочию территория. Города, села, леса, горы, поля, люди. И все это было объято огнем. Пламенело небо…
В Бергхофе Гитлера ожидал Данвиц. Любимец фюрера уже получил разрешение принять участие в предстоящих грандиозных военных действиях. Через неделю ему предстояло отправиться в Восточную Пруссию, чтобы занять должность командира пехотного батальона в одной из частей сформированной группы армий с кодовым названием «Север».
Гитлер любил видеть вокруг себя людей, готовых повиноваться ему по первому слову, первому жесту, людей, чьи мысли и желания являлись как бы продолжением его собственных.
Данвиц был именно таким человеком, но Гитлер выделял его не только поэтому. Он видел в нем как бы идеальный продукт своей системы, своего воспитания.
Данвиц не играл никакой роли в высокой политике. Его мало кто знал. Но Гитлер не мог не заметить постоянного обожания в его глазах, молчаливой экзальтации при первых же обращенных к нему словах, его поразительной восприимчивости к туманно-мистическим проповедям, которыми время от времени разражался фюрер.
В страстной просьбе отправить его на фронт, скорее мольбе, с которой Данвиц обратился к Гитлеру, он увидел знамение времени. Он хотел видеть свою армию состоящей именно из таких людей, как Данвиц. Отправляя этого офицера на фронт, Гитлер совершал как бы символический акт — он посылал туда частицу самого себя, ничтожную, но все же частицу.
…Он пристальным, впивающимся взором оглядел одетого уже в военно-полевую форму Данвица, когда тот застыл на пороге его кабинета, выбросив вперед руку.
— Итак, ты едешь, Данвиц? — торжественно произнес Гитлер.
— Да, мой фюрер, — мгновенно перенимая интонации Гитлера, с той же мрачной торжественностью в голосе ответил Данвиц. — Я явился, чтобы проститься.
Он резко опустил руку, но все еще стоял неподвижно.
Гитлер медленно встал и подошел к Данвицу.
— Что бы ты хотел услышать от меня на прощание? — спросил Гитлер.
— Только одно слово, мой фюрер: «Иди».
— Ты услышишь больше, чем одно слово.
В течение недавних трех часов Гитлер был вынужден слушать сухие, лишенные воображения речи генералов и сам тогда играл только одну из своих излюбленных ролей — роль полководца, Цезаря, Наполеона и Мольтке, соединенных вместе, — его слова были категоричными, фразы короткими, реплики непререкаемыми. Теперь Гитлером овладело желание говорить долго и красноречиво.
Он жестом сделал знак Данвицу следовать за ним и пошел к широкому венецианскому окну. Весеннее солнце освещало альпийские вершины, кое-где покрытые снегом.
