Мы сидим с ним на плоской крыше дома. Осень. Солнышко ласково греет наши лысые головы. Дембеля улетают на Север. Скоро и наш дембель. Долг Родине почти оплачен, осталось только очистить Кандагар от духов, обезоружить и разогнать их банды в зеленке, обезопасить дороги от мин, прекратить массированные артобстрелы, перестать терять технику и людей, вывести войска и покончить с партизанщиной.
Уже третий день бригада бросает батальоны на проческу города, а с наступлением темноты судорожно выдергивает их. Скованные интернациональным долгом перед мирным населением, упорно огрызающимся в уличных боях, мы уходим, чтобы потом вновь вернуться. В эти дни обычно крикливый и шумный город не похож на себя — его улицы и проулки пусты и тихи. Только крики муэдзинов напоминают о нерушимости исламских традиций. Мирная жизнь города погребена под обломками взорванных домов и растоптана на пыльных улицах его пригородов.
Батальон прочесывает квартал за кварталом, загоняя моджахедов в мешок и подавляя очаги сопротивления. Но духи уходят, как песок сквозь пальцы. Для этого нас и оставляют на ночь в городе. Ночью мы ставим засады на вероятных маршрутах передвижений, днем — блокируем и прочесываем окруженные районы. Три дня назад на очередной проческе мы взяли шикарный бакшиш. Чесали улицу с кантинами. Ребята не стеснялись — в бригаде, на выстреле, как мы это состояние называли, сидели дембеля с чемоданами. Я не мешал, но сам не брал. А в этом доме — как черт попутал.
Хозяин дома был так напуган, что спрятался на женской половине. Вот когда его от туда мы доставали, одна из его женушек и сунула нам эту пачку денег. Хозяина мы не тронули, но деньги Веня взял. Кто понимает опасности войны, тот понимает и выгоду от войны. Это был не первый такой «хлопок» за время моей службы. Если все брать, то хватило бы не только на шикарный дембель мне и Вене. Жаль, Пашка уже отстрелялся. Но и ему были положены дембельские подарки.
Тогда в районе кирпичного завода зажали взвод из первой роты и закидали химическими гранатами. Потом мы за этими гранатами гонялись несколько дней. Там Паша и получил свои две пули. Его уложили вместе с другими ранеными в дом. Спустя некоторое время в окно комнаты, где они лежали, попал гранатомет. Очнулся он только в БэТэРе, заваленный труппами. Тогда-то крыша у него и поехала. Его с трудом удалось уложить в палату в Арианском госпитале — он стал бояться закрытых помещений. Но, как раньше уже бывало с ним, отчаяние помогло ему. Последнее письмо он прислал из госпиталя. Пишет, что поправляется. Встречу мы назначили на следующее второе августа.
…К воротам дома, где мы организовали оборону и удачно контролировали почти весь проулок, подкатил БРДМ особиста бригады. Мы уже были знакомы с этим спортсменом. Пока нам везло. Веня предусмотрительно убрал «Фанту», фрукты, лепешки, которыми я возвращал его к жизни, и кинулся вниз строить остальных. Я остался у АГСа.
С майором была целая делегация — пять афганцев. Двоих я узнал сразу: вчера ночью мы тормознули во встречной засаде обычную нашу «Ниву». Она кралась с выключенными фарами по узкой улочке. Мы наблюдали за ней в ТВН бронетранспортера и ждали, когда она в нас упрется. В ней то и были эти двое, как потом оказалось: заместитель мера города и его телохранитель. Хотя второй был явно узбеком, — уж слишком по-русски он отмахивался от нас, пока не нарвался на приклад автомата. Кто были остальные в делегации, я не знал.
Если это разборки из-за вчерашнего, то все нормально. Я лично по команде доложил обо всем комбату, и без него им тут делать нечего. Ну, помяли мы обоих, так комендантский час был, и бои прямо в городе идут. Успокоившись, я слез с крыши во двор дома.
Если бы я что-то понимал в жизни, я бы догадался, что это судьба. У нее было лицо маленького, тщедушного афганца — мрачное и напряженное, и казалось, на этот раз добра от него не жди. Смысл происходящего проскользнул мимо моего внимания.
— Это он! Это он ограбил мой дом! — маленький афганец, один из тех трех, что приперлись с замом мэра, громко кричал, показывая майору на меня пальцем.
Вот он, «хлопок»! Я почувствовал себя гильзой, падающей после выстрела в горячую пыль.
Ребята хотели что-то сказать — перекрикивая друг друга, оттесняли майора с афганцами. И все-таки я видел, что все они как-то изменились, как будто вдруг разучились смеяться. Вокруг меня образовался круг. При этом я видел, как по Вениному лицу стекали струйки пота. Взгляд его был неподвижен, а тело сотрясала лихорадка. Он был в состоянии шока и никак не мог прийти в себя. Я не был мародером, просто обстоятельства сложились не в мою пользу. Здесь, на войне, мое чувство интернационального долга по своей силе было сопоставимо с любовью к Родине. С той лишь разницей, что афганца, которому я был почему-то что-то должен, хотелось убить! Тяжело было осознавать возможность быть убитым человеком, перед которым ты в неоплатном интернациональном долгу.
Вдруг оказалось, что все можно проследить: дороги, по которым я шел, дома, в которые я заходил, события, которые я пережил, как мне казалось, в стороне от чужих глаз. По всем дорогам пришлось пройти вновь, во все дома опять заглянуть, пока от моей свободы не осталась самая малость. И если все, что я узнал о жизни — правда, тогда действительно: вся моя жизнь — одно непрерывное преступление.
Когда страх становится постоянным, он превращается в подлость. Меня судили трусы. Был показательный суд. Я принял все на себя. Веню долго прессовали и, сломав, заставили выступить от лица комсомольской организации роты общественным обвинителем. На плацу бригады мне срезали сержантские лычки, и я поехал на Родину, получив восемь лет за вооруженный грабеж.
Тюрьма — единственная прививка от наших страхов перед ней. Она оказалась местом, где ненависть и злоба имеют свойство накапливаться, оттачиваясь с годами до такой остроты, что превращаются в совершенное оружие. Ты становишься заложником собственной злобы, тратя время и энергию на совершенствование, затем уже на сдерживание этой рвущейся на свободу силы. И она прорывается с неизбежность землетрясения, которое можно предсказать, но остановить — нереально.
Паша. 2 августа 1998 года
Телефон Рекса не отвечал, терпеливо снося мою настойчивость. Я решил позвонить домой Вене. Он схватил трубку, словно сидел на ней. Голос его был взволнован. Мы договорились, что я подожду его в ближайшем кабаке.
Я открыл дверь: у самого входа за столиком двое местных парней потягивают пиво. За соседним столиком заливаются смехом две принцессы. В отраженном солнечном свете сверкают золотом их тонкие пальчики и два фужера с шампанским. Напротив, за стойкой бара молодой бармен с неуловимо знакомым лицом цепким взглядом профессионально оценил мою сумку.
Выбеленные стены бывшей местной пивнушки, светильники а-ля керосинка, простые деревянные столики — повернуться негде. Большой банкетный зал закрыт. Этому заведению столько же лет, сколько и мне. Время словно остановилось в этих стенах. Как и раньше, сюда заходят перевести дыхание, поправить здоровье после вчерашнего, чтобы потом снова окунуться в грандиозный спектакль, идущий без антрактов в тихих двориках вокруг. Именно здесь разыгралась идеальная сцена поножовщины, в которой не было разделения на актеров и зрителей.
Сосредоточившись взглядом на трещине в стене около моего столика, я попытался понять, где и когда споткнулся Женька, чуть не выронив будущее из своих рук. Исправительные учреждения на то и исправительные: если не можешь найти причину преступления и исправить ее одним способом, попробуй другим. Но поиск и исправление ошибок должны сходиться — жизнь должна быть устойчивым равновесием побед и поражений. Ведь проверка сделанного — это и есть присоединение прошлого к нашему собственному будущему. Опыт, предыдущие испытания и прожитая жизнь, дали Женьке силы подняться.
Жека (Рекс). 2 августа 1998 года
Телефон зазвонил, конечно, в тот самый момент, когда я не был готов к этому. Пришлось бежать из душа через всю квартиру. Я хотел бы, чтобы это был звонок Паши — его самолет приземлился больше часа назад. Он писал мне несколько раз до своего отъезда. Я постоянно получал от него подогрев в тюрьме. Паша приезжал ко мне, но свидания нам не дали. Он ни минуты не сомневался в том, что я выберусь из этой ямы.
Я не успел к телефону, но не расстроился, потому что Веня, мой отчаянный благодетель, тут же перезвонил мне. Каждая его попытка помочь мне была стремлением утвердиться за мой счет.
Где та грань, за которой мои друзья уже не в праве рассчитывать на мою помощь, и после чего они уже сами отвечают за себя? Я лично уверен в том, что у человека все в жизни происходит по стечению обстоятельств. Каждый из нас зависит от других людей, и перед каждым из нас стоит проблема выбора. И если ты не в силах сделать правильный выбор, его за тебя сделают другие. И тогда ты будешь шестеренкой в чужом механизме. Я понимал, что в нашей жизни не все так просто. Кто мог предсказать, что я поймаю того мотоциклиста? Кто знал, что Веня возьмет деньги, и мы влетим под дембель? Кто знал, что тот парень ударит Веню?
