Казик вдруг выпалил горячо и почти убежденно:
– Надо было не бросать винтовки, есть там, где давали.
И прилившая к щекам кровь, и дрожь в пальцах, и пафос-то весь – все из-за какой-то ботвы и моркови, которую он обещал принести, но, видимо, не смог выклянчить у старой Жигоцкой! Всем стало неловко. Когда снова подошла машина, Казик энергично, с прибаутками взялся за работу. Толя не раз ощущал на себе его взгляд – внимательный, настороженный. Стоило Толе произнести слово – Казик сразу отзывался, как бы даже заискивающе.
С этого дня Толя начал ловить себя на том, что он присматривается к Казику, словно ищет подтверждения какому-то еще не вполне ясному чувству.
Как-то вечером за столом собралось особенно много людей. Даже Афанасия – сына бежавшего из деревни старосты – зачем-то притащил Владик.
Вообще Владик Грабовский становится все более сомнительным типом: очень уж странные у него знакомства. Заметно, что его распирает от удовольствия быть «фигурой» в поселке: начинающий фельдшер, а все называют, как врача, доктором; совсем недавно был несмелый маменькин сынок, который пугливо обходил шумные, драчливые компании сверстников, а тут вдруг выгнало его в настоящего мужчину, и густой бас проломился.
Оказывается, человек глупеет, когда его начинают называть «мужчиной». На Владике это, во всяком случае, подтверждается.
Если тебе так уж невтерпеж побыть «фигурой» – мол, до войны не пришлось, – мог бы, по крайней мере, без полицаев обойтись. А то и в волостной управе его видят, и с Хвойницким.
Такой начальник медпункта, как Владик, – удобная вывеска для разных аптечных и не только аптечных дел, которыми озабочена мама. Возможно, потому она и не против этих картежных сборищ в доме. Мама лишь предупредила, чтобы никаких «опасных» разговоров при Грабовском не вели.
Тем более что по поселку прополз совсем уж неприятный слушок. Первым принес его Казик.
– Знаете, Лина Михайловна, что поговаривают? Этот Грабовский, фельдшер, каким-то значком за клубом хвастал. Говорят – гестаповский. Остерегаться нам следует его.
Хвастаться шпионским значком, да еще за клубом, где теперь собираются заводские курцы и говоруны, – что-то невероятное! Но на Владика и это похоже.
С Грабовским – ясно. А вот Казик? Вовсю стал остерегаться Грабовского. Правильно, конечно. Но очень уж противно видеть, как он это делает. Вроде даже заискивать начал, смеется одобрительно, что бы ни сморозил Грабовский, поддакивает на каждом слове.
Вот и сегодня лезет Владику чуть не в рот. А потом произошло совсем непонятное.
Играли в карты и разговаривали с Надиной Инкой. Кто-либо брал ее под свою опеку и требовал:
– Скажи: Толя – говяда.
Инка послушно говорила, блестя круглыми глазенками. Но стоило Толе притянуть ее за тонкие плечики, и она охотно поносила недавних своих покровителей:
– Янек – говяда, Ликсей – говяда.
– Споем, Иннок, – предлагает Янек и начинает гнусаво: – «Молодые девушки немцам улыбаются, позабыли девушки про парней своих…»
Ему вторит старательный детский голосишко: «Пло палней».
– Тише – стучат, – прервала их мама.
Открыла дверь бабушка, не разобрав толком, кто стучит. Услышав мужской голос в кухне, мама встревоженно свела заломленные брови. На кровати сидела Надя, она как-то вытянулась, напряглась вся. Виктор! Отведя рукой занавеску, он окинул всех безразличным взглядом и сказал:
– Почему ставни открыты? Светомаскировку не соблюдаете.
Толя не мог не отметить, что Виктор еще больше окреп и как-то огрубел. У рта складки, тугие, как веревки. И выглядит картинно, несмотря на мешковатый немецкий мундир: на плече винтовка, подсумки с патронами на бедре. И граната с длинной деревянной ручкой за поясом. Вот бы отвинтить ее да потянуть за шнур прямо на пузе у тебя, поганый бобик!
– Ну, что там, давай банкуй, – прервал общее оцепенение Толик. Мол, обращать еще внимание на всякого полицая. Глаза б хоть опускал, а то смотрит, будто и он человек!
Но всем явно не по себе. И у Толи внутри щемит что-то. А Казик даже побледнел. Боится он, что ли, этого бобика? Павел – молодец, спокойнее всех, усмехается.
– Да вот в картишки балуемся, – проговорил наконец Казик, но таким бодреньким голосом, что лучше бы уж помолчал.
Виктор опустил занавеску. Мама вышла следом за ним на улицу – закрыть ставню.
– Начальство, – послал вслед полицаю сын беглого старосты Афанасий.
Трудно сказать, насколько искренне, но румянолицый этот парень на каждом шагу демонстрирует свою непричастность и даже враждебность к тому, чему так преданно служит его бородатый батя.
– Еще неизвестно, что за птица этот Виктор, – произносит вдруг Казик.
Толя уставился на него: кому он говорит? Афанасию? Владику? Что значит: «птица»? Не тот, дескать, за кого выдает себя? Ерунда, конечно, но если так думать, тогда разве можно болтать об этих своих догадках при Владике и сыне полицая? И сказал-то как: «пти-ица»!
Видимо, от растерянности Казик не соображает, что говорит.
Надя так и сжигает Казика злым, презрительным взглядом. Но другие, кажется, не придают значения его оговорке.
Да и в самом деле, стоит ли выбирать слова, когда говоришь о предателе.
Вошла мама и приказала:
– Алексей, Толя, кончайте, дышать уже нечем от вашей коптилки. И вставать рано.
Павел поднялся первый.
– Хватит на сегодня.
Он-то чего старается? Толя взбунтовался:
– Доиграем.
– Перестань! – прикрикнула мать. – Нашли занятие.
Смущенные хлопцы стали прощаться.
Толя, Павел, Казик Жигоцкий (все с лопатами) стоят во дворе.
– Ну где там Алексей? – сердится Толя, который знает точно, что его, младшего, Алексей дожидаться не стал бы.
У калитки появляется худой, остролицый человек с кошелкой в руке.
– Добрый день! – первый здоровается Толя. Еще бы – его бывший учитель!
– А мои ученики растут, – сказал Лис, подавая руку. – С чего-то начнем первый урок, когда это кончится? Как считает инспектор облоно?
– Районо, – беззаботно, но все же поправил Казик. – Только бы дожить. А там все взойдет на круги своя.
– На свои места? Боюсь, что отличников среди нас не оказалось. Вот разве они?..
И показал на Толю и выходящего из сеней Алексея.
– А где ваша мама? – спросил Лис и переглянулся с Павлом.
Павел показал глазами через шоссе, на аптеку.
Шоссейные работнички Толя, Алексей, Павел и Казик идут по обочине асфальтки, а мимо них проносятся машины.
– Не пиликают уже на гармониках, – отметил Казик, провожая взглядом машину с немцами. И тут же посмотрел на Павла. Что ни скажет – на кого-нибудь посмотрит: не хочет, чтобы какое-то слово его пропало, осталось неуслышанным.
Поселок кончается. Слева за оградой, подгнившей, завалившейся, безлюдный двор завода, выбитые, слепые окна, высокая мертвая труба. Шоссе тут падает вниз, и все на нем видно на целый километр. Фигуры, а чем дальше и ниже – все меньше фигурки людей с винтовками и автоматами, медленно бредущих. Будто расставила их чья-то рука и пустила догонять друг дружку.
– Смена на мост пошла, – отметил Павел.
– Научили их партизаны ходить! – злорадно хихикнул Толя.
Нагнали двух, самых задних. Оба пожилые, грузные, оба в очках. За лесом постреливают. Пулемет протатакал. Ох как неуютно бауэрам среди мертвого леса! И их даже радует, что русские с лопатами идут рядом.
– Дрожат коленки? – спрашивает Толя, невинно улыбаясь.
Немцы не поняли, но дружно машут головами.
– Заткнись, – требует старший брат.
Обогнали стариков, поравнялись с новой парой немцев. Эти помоложе, смотрят подозрительно, держатся за автоматы.
Немцы все парами идут. А дальше впереди, по одному, – полицаи.
– Нажмем еще, – предлагает Толя, – может, и художник наш тут.
– А я все-таки не думал, что он всерьез, – говорит Казик.
– Пошли быстрее! – не терпится Толе.
– Иди, если тебе надо, – говорит Алексей.
– Ты только опять не покрасней, – советует Толя, а сам в сторонку, подальше от лопаты старшего брата. Верь им, этим старшим, огреет, и свезешь.
– Теперь жди, – говорит Казик, – пакости. Ходил, слушал. Права Анна Михайловна, да, да, Павел, осторожней следовало. Я не удивлюсь, если произойдет какая-то неожиданность.
Поравнялись с толстым полицаем, потным от ходьбы и страха. Круглое лицо – как у неумелого пловца, оказавшегося слишком далеко от берега.
– Кха! – кашлянул Толя, точно выстрелил. Толстяк вздрогнул.
Следующий – Пуговицын. Невольно заспешили, чтобы обогнать его.
– Смотрит, как присосался, – сообщил Толя, оглядываясь.
– Вот кого первого… – проговорил Павел.
– Эй, Разванюша, бобик! – Павел просто так и окликнул Разванюшу, который впереди вышагивает. Полицай оглянулся: усмешливая, с шутовскими усиками физиономия, да еще под шляпой.
– Кот в сапогах, – тихо отметил Толя.
– Поздно что-то, работнички, – заметил Разванюша. – А того узнаете?
