— Не скажи. Выгода есть.
— Что-то невдомек мне.
— Ну, а хотя бы уже то, что Масей из тюрьмы вернулся?
— Гм, большое утешение! Да и при чем тут тюрьма?
— Смотря какая. Он же не вор и не убийца, а политический. Значит, у пего расхождение с советской властью было. Ну, а теперь такие люди в цене.
— Вот ты про что! — невесело усмехнулся Зазыба. — Значит, за сына и мне цепа выше будет? Так я тебя понял?
— Так.
— Но ведь немцы небось еще не знают про Масея?
— Почему это не знают? — возмутился Браво-Животовский.
— Откуда же им стало известно? — бросил испытующий взгляд на своего собеседника Зазыба. — Сам говоришь, ему надо еще явиться в волость, отметиться.
— Ну и что? Это же отметиться, а… Словом, ты, Зазыба, не думай, что новая власть ничего про нас не знает. Знает, да еще и как.
— Выходит, ты мой благодетель? — насмешливо спросил Зазыба. — Значит, тебе надо спасибо сказать?
— Ну с этим еще успеешь, — снисходительно разрешил Браво-Животовский.
— Правда твоя, успею, — не меняя насмешливого топа, согласился Зазыба. — Но пока давай мы с тобой, Антон, договоримся так: ты не оказываешь мне никаких благодеяний, а я не нуждаюсь ни в чьем покровительстве. Во-первых, не так уж я молод, чтобы думать о карьере, особенно при новой власти, а во-вторых, для меня теперь важней не то, кто мне доверять собирается, а кому я доверять намерен. Скажу откровенно, к тебе у меня доверия нету.
— Напрасно.
— Не знаю, по сказал я, что думал.
— Напрасно, — повторил Браво-Животовский и добавил: — Теперь тебе без меня не обойтись.
— Вижу, тебе с чего-то очень хочется связать одной веревочкой с собой и меня, и сына моего.
— Веревок я не вью, тут ты ошибаешься, по общества твоего не чураюсь.
— Известно, не с Драницей же все время якшаться? Хватит того, что он подвел тебя у криницы. Все хвастал, что может по-немецки, наши мужики даже поверили, что он переводчиком при тебе, а как до дела дошло, так тумаков отведать пришлось. Да и немец тот тоже какой-то шалопутный — своего не узнал. Помнишь, как в том анекдоте?…
— Ну, чья бы корова мычала, а твоя молчала, — стараясь сохранить спокойствие, сказал Браво-Животовский. — Твои тоже не меньше шалопутные. Меня хоть плеткой, а тебя так и совсем чуть со света не сжили. Зря попрекаешь.
— Да я это к слову, — будто и правда пожалел Зазыба, что ненароком напомнил полицейскому о неприятности.
— У меня тоже к слову пришлось, — с явной иронией повинился Браво-Животовский.
— Будем считать, что квиты.
— Квиты так квиты, — охотно согласился полицейский. Напрасно он надеялся на перемирие. Через минуту Зазыба сказал:
— А поросенка с фермы вы незаконно взяли с Драницей, Не имели права.
— Чепуха, — попытался отмахнуться Браво-Животовский. — С лосем надо было как-то решить.
— Колхозная ферма не собственный хлев. В охотку и каждый мог бы.
— Так ты же распустил колхоз.
— Но это еще не значит, что каждый может хапать, что вздумает.
— Эх, — дернул щекой Браво-Животовский, — не об этом сегодня надо говорить нам! — И выражение лица его сделалось едва ли не страдальческим, как будто и вправду он добивался в беседе чего-то такого, что никак не доходило до Зазыбы.
«Ишь, — насмешливо подумал Зазыба, — кручина полицая забирает. Но это только начинка, а будет целая овчинка. Придется шила с перцем попробовать». Потом сказал:
— А правду болтают наши мужики, Антон, что ты у Махно служил?
— Служил, — как ни в чем не бывало, подтвердил Браво-Животовский. — А что?
— Тогда мы и раньше, оказывается, могли повстречаться с тобой? Я же свой орден получил за махновцев.
— Ну, про это, допустим, я читал в районной газетке.
— Мог и ты оказаться среди них. И тебе бы башку снял шашкой.
— Ну, это еще бабка надвое сказала. Мог ты мне башку отсечь, а мог и я тебе. Или не веришь?
— Ты, видать, землю со злости грыз, пока жил у нас затаясь?
— Я, как тебе известно, землю пахал, — сказал на это Браво-Животовский. — К чему мне было ее зубами грызть? Да меня тогда уже у Махно и не было, Когда ты саблей махал там.
— Золота-то хоть награбил, гуляя с Махно? — спросил Зазыба.
— Ясное дело, целый воз. Неужто не заметил, что моя хата золотом крыта?
— Ну, допустим, хату крыл еще сам хозяин.
— А перекрывал ее кто?
— Перекрывал ты. Но не верится чего-то, что ты без золотишка. Известно ведь, какие вы, махновцы, мародеры.
— Я, милый мой, привык честно служить.
— За идею?
— А если и не за идею, то все равно честно. Ты думаешь, я у одного Нестора Ивановича служил? Я и в Красной Армии был.
— Когда — перед тем, как к Махно перебежать, или после Гуляй-Поля уже?
— Чего теперь выпытывать! Надо было раньше интересоваться.
— Странно у тебя получается — служить служишь, а похвалиться вроде и нечем.
— Почему? Я же открыто служу.
— Это теперь. А что ты скажешь, как немцев прогонят?
— Все надеешься, что большевики твои вернутся?
— Надеюсь, Антон, надеюсь!
— Но признайся, Зазыба, ты бы со мной вот так, по-человечески разговаривал, если бы твой верх был, если бы ты на мое место стал?
— Во-первых, я на твое место не посягаю. А во-вторых, ты тоже скоро иначе заноешь. Это покуда нет окончательной уверенности, что власть твоя надолго зацепилась у нас, ты ангелом прикидываешься.
— Ну, это ты мне уже говорил, — возразил Браво-Животовский, — а я, как видишь, все еще не оправдал твоих надежд. Никто в Веремейках не может пожаловаться, что я сделал ему худо. И дело вовсе не в том, что чего-то жду. Тут, кажется, уже все ясно. Ждать долго не надо. Власть поменялась навсегда. Не знаю, долго ли у нас будут сами немцы. Это уж их дело. Одно бесспорно — советской власти они больше не допустят. Сам знаешь, сила солому ломит. Так что зря ты надеешься на большевиков. Не вернутся они.
— Глупый ты все-таки, Антон, — терпеливо дослушав до конца, засмеялся Зазыба. — Большевики — это люди. Живые люди. И никакая власть не заставит их отказаться от своих убеждений. Попробуй вынь из человека душу. А убеждение — это и есть душа. Поскольку люди живут повсюду, поскольку без людей на земле немыслимо, значит, и большевики будут всегда среди нас.
— Ну вот, я тебе про Фому, а ты мне про Ерему, — пожал плечами Браво-Животовский. — При чем здесь душа, при чем убеждения? Я говорю про большевистскую власть. А кто про что думает, черт с ним, мельница, как сам видишь, большая, все перемелет. Не у одних же большевиков убеждения. Были свои убеждения когда-то у кадетов, у эсеров, у меньшевиков, у анархистов. Большевики перемололи их на своей мельнице. Теперь очередь настала для самих большевиков. Даст бог, национал-социалисты их перемелют.
Довольный, что основательно доказал все Зазыбе, Браво-Животовский некоторое время ехал молча.
Дорога уже шла краем торфяника, где первый год высаживали кок-сагыз. Растение это для здешних земель было неведомое, о нем, кажется, никто слыхом не слыхивал до сих пор не только в Веремейках, а и по всей Беседи. И вот в этом году во всем районе принялись пропагандировать его еще с зимы. Крайне необходима была резина. В земотделе был введен даже специальный агроном по кок-сагызу, а в колхозах созданы бригады, которым полагалось заниматься выращиванием новой сельскохозяйственной культуры, имеющей стратегическое значение; по крайней мере, пропагандируя ее среди колхозников, все, кто имел касательство к этому, нажимали на необходимость в ней именно со стратегической стороны. Понятно, в Веремейках тоже была создана такая бригада. И на протяжении всей нынешней весны веремейковские колхозницы не успевали выводить цыпки на руках и ногах. Но зря старались. С войной как-то сразу пропал интерес к кок-сагызу, о нем забыли. И тогда по торфянику снова принялся расти пырей, за ним болотный перец и разная другая трава, которая заглушила квелые побеги новой культуры. Так что, считай, кок-сагыза в Веремейках никто и не видел. Во всяком случае, в густых зарослях болотного перца и пырея отыскать его теперь было немыслимо. В итоге веремейковцы напрасно потеряли изрядный кусок покосов, ибо до тех пор, как вспахали тракторами урочище, тут каждый год буйно поднималась луговая трава, бывало, овсяница вымахивала человеку по самый пояс и заливала среди лета фиолетовым паводком все пространство от этой дороги и до новых колхозных подсек, на которых сеяли просо, овес и гречку.
Грустно глядя теперь на заглушённый сорными травами торфяник и жалея загубленные покосы, Зазыба вспомнил с чего-то, как первый раз привозил сюда несколько лет назад Чубаря. Тогда они тоже ехали из Веремеек этой вот дорого! Чубарь только что принял от Зазыбы колхозные дела, но поскольку по настоянию Маштакова Зазыба оставался в колхозе заведующим хозяйством, а это значит, фактическим замом председателя, то ему выпало показывать новому председателю и артельные угодья. Кажется, как раз в те дни вовсю цвела здесь луговая овсяница. Укрыв в ольшанике от слепней жеребца, они долго расхаживали сперва по покосам, потом по вырубке, благо было чем любоваться. Тут же оба стали невольными свидетелями, как в овсах, поднявшись над вырубкой, ястреб напал на перепелку…
