Цифры своих потерь в оперативных сводках всегда резали Гришину глаза. Если эти цифры были большими, а успехи незначительными, то Гришин всегда с неприятным осадком в душе вспоминал слова, сказанные ему как-то в конце августа начальником штаба фронта: «Воюете вы хорошо, но вот потери у вас, полковник, большие». Как ни старайся делать, чтобы потери были поменьше, не получалось воевать совсем без потерь. Вот и теперь, начиная утром бой, он знал, что вечером обязательно будет хоронить своих бойцов. Таков закон войны: победил ты или проиграл, все равно платишь кровью. И далеко не всегда от командира дивизии зависит, погибнут сегодня сто человек или только двадцать. Полковник Гришин знал, что бойцы верят ему, но тем горше было знать, что бойцы верят ему и в Победу, а он ничего не может сделать, чтобы они не погибали.
«У побежденных могил не бывает», – вспомнил Иван Тихонович чьи-то слова. Сколько раз так и было: уходили с места боя – убитых оставляли. На Варшавском шоссе, под Милославичами, на всем пути дивизии было не до похорон, и вот – первый раз, когда своих погибших можно похоронить по-человечески.
– Товарищ полковник, – вошел в избу адъютант Иван Мельниченко, – все готово. Вас ждут.
Гришин быстро оделся и вышел на улицу. В центре села была вырыта братская могила. Возле нее лежали в два ряда убитые бойцы, свезенные со всего села и с поля. Вокруг стояли местные жители, в основном женщины и ребятишки.
Стояла тишина, только где-то за селом каркали вороны, радуясь оттепели, и от этого еще тяжелей было смотреть на погибших. Полковник Гришин, с застывшей на лице болью, прошел вдоль убитых. С них уже сняли шинели. Гимнастерки на многих были в пятнах крови. Лица у всех были спокойные, все словно спали.
– Начинайте, Рыбин, – сказал Гришин начальнику похоронной команды дивизии.
Старший лейтенант Рыбин, пожилой мужчина с большими равнодушными глазами, в которых все же угадывалась скрытая боль, дал команду своим подчиненным. Двое из них, что помоложе, спрыгнули в могилу и, принимая убитых, бережно клали их на дно, на постеленное туда полотно.
Гришин не вслушивался в речь полкового комиссара Кутузова, слова его доносились как будто бы откуда-то издалека. Обычные слова, какие говорят в таких случаях на братских могилах. «Отомстим за смерть наших товарищей! Смерть немецким оккупантам!» – закончил Кутузов.
Сухо щелкнул винтовочный залп. Полковник Гришин первым бросил горсть мерзлой земли в могилу и, не оглядываясь, пошел к избе, в которой расположился его штаб. Сзади причитали женщины и позвякивали о камни лопаты.
К вечеру, засветло пройдя километров десять-двенадцать по начавшему смерзаться после оттепели снегу, полки вышли к Яблонову и деревням по Красивой Мече. Здесь противник их ждал, приготовившись к бою.
Батальон лейтенанта Нагопетьяна, развернувшись в боевой порядок, когда немцы из деревни, это была Ереминка, открыли по колонне редкий пулеметный огонь, залег в снегу. Комбат, осмотревшись, выдвинул вперед пулеметы и орудие поддержки. Сорокапятка заняла позицию и через головы залегших пехотинцев методично, снаряд за снарядом, вела огонь по деревне.
– Батальон! В атаку – вперед! – подал команду Нагопетьян.
– Рота! Взвод – вперед! – услышал он впереди команды своих ротных и взводных.
Фигурки бойцов неуверенно поднялись в нескольких местах. Многие, Нагопетьян видел это, еще лежали на снегу и кто-то из командиров бегал вдоль цепи, размахивая руками.
Батальон недружно и медленно продвинулся еще метров на триста и все же залег под самой деревней. Стрельба с обеих сторон усиливалась с каждой минутой. Пули взбивали фонтанчики снега. Тут и там лежали скорчившиеся или распластанные тела убитых.
– Перебьют батальон, – ругался Нагопетьян, – всего бросок остался!
В бинокль он видел, что немцев в деревне немного, всего несколько десятков, многие то и дело перебегают с места на место, от одной избы к другой. Только два пулемета, пристрелявшись, стегали свинцом по залегшим в снегу редким цепям пехоты. Ротные и взводные были убиты, или ранены, или, разуверившись, что можно поднять людей, лежали вместе с оставшимися в живых, вжавшись в снег.
Старший политрук Антон Воротынцев, так и воевавший с самого утра в батальоне, видел, что Нагопетьян уже порывается подняться и бежать в цепи.
– Погоди, комбат, не торопись. Сейчас будет моя работа.
Перекинувшись парой слов с парторгом батальона, плотным пожилым старшиной в простреленной и обожженной шинели, Воротынцев короткими перебежками направился в цепь, на правый фланг, где бойцов было побольше. Парторг пошел на левый фланг. Последние несколько десятков метров пришлось ползти: заметивший их немецкий пулеметчик выпустил несколько точных очередей, пока Воротынцев не заполз за бугорок.
Лейтенант Нагопетьян видел, как Воротынцев, поговорив с одним бойцом, пополз ко второму, потом к третьему, как встали сразу несколько человек, потом, словно они потащили за собой всех какими-то невидимыми нитями, поднялась и вся цепь, и все дружнее и смелее. Нагопетьян хорошо слышал негустое, но уверенное «ура!», заглушаемое треском выстрелов, видел, как несколько групп его бойцов ворвались в деревню и исчезли за плетнями огородов, за избами.
Не в силах больше сидеть в снегу и лишь наблюдать за боем, он махнул рукой всем, кто был рядом с ним – адъютанту старшему, связистам, человек пять-шесть всего, – и побежал к деревне, подгоняя отставших в атаке бойцов.
Меньше чем через полчаса батальон был в деревне, и немцы, прикрываясь пулеметами, стрелявшими из саней, нестройной колонной ушли на запад, в сгущавшиеся сумерки.
Бой за Яблоново шел три часа, и все безуспешно. Немцы, хорошо закрепившиеся на высоком берегу Красивой Мечи, уверенно отбивали атаки почти обессилевших за день рот 624-го полка. Артиллерия отстала, застрявши в снегу, и пехотинцам приходилось рассчитывать только на самих себя. Несколько часов ползали они по снегу. Сгущались сумерки, а бой все не кончался. Немцы не хотели уходить на ночь глядя из села, и у бойцов дивизии Гришина не было сил для последнего броска вперед…
Несколько раз посылал полковник Гришин связных – узнать, взяли ли Яблоново, но с ответом никто не возвращался. Тогда он на санях сам поехал в 624-й полк. На полковом медпункте Гришин увидел несколько человек раненых, которые только что вышли из боя, их еще даже не всех перевязали как следует.
– Товарищи, есть раненые из-под Яблоново?
– Есть, вот политрук, – фельдшер показал на молодого командира, которому санитар бинтовал плечо.
– Как там обстановка? – спросил его Гришин. В раненом он узнал политрука роты 624-го полка Андрея Александрова.
– Взяли, – тихо, почти не разжимая зубов, сказал Александров.
– Точно?
– Только что сам оттуда, товарищ полковник.
– Молодец, политрук. Выздоравливай, а я Фроленкову про вас расскажу.
Политрук Александров с резервной ротой командира дивизии и приданным ей танком «Т-34» пришли под Яблоново на четвертом часу боя. В первые же минуты был убит ротный, и Александров принял командование на себя, хотя и сам был ранен осколком мины в плечо.
Танк, против которого немцы без артиллерии оказались бессильны, заполз на гору, несколькими выстрелами заставил замолчать пулеметы вдоль обороны немцев, и, увидев это, поднялась лежавшая на снегу пехота.
Гитлеровцы вынуждены были уходить и из Яблонова, в сгущавшиеся сумерки. Александров, подойдя к танку, постучал прикладом по броне. Вылез капитан без шлема, чумазый и веселый, очень гордый, что сидит в такой машине.
– Товарищ капитан, молодцом действовали! – прокричал ему Александров.
Капитан принял похвалу молча, с достоинством, вылез из башни и спросил у Александрова огоньку.
– Так ты же ранен, политрук! Весь рукав в крови!
Андрей, в горячке боя не заметивший, что он ранен, только сейчас почувствовал острую боль в плече. До этого от напряжения он не понимал, где и что у него болит.
– Давай в медпункт! Без тебя здесь довоюем! – сказал ему капитан-танкист.
Александров, встретив кого-то своих из полка, попросил, чтобы передали майору Фроленкову, что он ранен. Бойцам своей роты сказал, что командование передает младшему лейтенанту, единственному оставшемуся в живых командиру взвода.
Поздно вечером в избу работников штаба, еще стоявшего в Буреломах, вошел красноармеец:
– Просили передать, что политрук Очерванюк умер в медсанбате.
Все – и Гришин, и Канцедал, и Кутузов – замолчали, и только через минуту-другую в зловещей тишине прозвучали чьи-то слова:
– Каких людей теряем…
Политрук Анатолий Очерванюк, хотя и был в дивизии сравнительно недолго, но так успел показать себя, что запомнился всем, кто его знал. А знали его или слышали о нем многие.
Николаю Мазурину не было известно, что его друг был тяжело ранен и в эти часы умирает где-то рядом, поэтому ему было особенно тяжело услышать эту страшную весть.
